Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов

увлекался коммунальным проживанием. Даже не регистрируя свои объединения как коммуны, он склонялся к совместному существованию с кем-нибудь из собратьев по писательскому цеху. Некто И. И. Старцев, приехав в Москву в 1921 году, побывал на квартире Сергея Александровича. И что же он там обнаружил?

«Есенин с Мариенгофом жили в Богословском переулке. При посещении в этот раз мне бросилась в глаза записка на дверях квартиры. Было написано приблизительно следующее: “Поэты Есенин и Мариенгоф работают. Посетителей просят не беспокоить”. И тут же были указаны дни и часы для приема друзей и знакомых. Не относя себя ни к одной из перечисленных категорий, я долго стоял в недоумении перед дверьми, не рискуя позвонить. Все же вошел. Есенин действительно в эту пору много работал. Он заканчивал “Пугачева”.

Когда я пытался обратить внимание Есенина на установленный регламент в его жизни, он мне сказал:

– Знаешь, шляются все. Пропадают рукописи. Так лучше. А тебя, дурного, это не касается.

Усадил меня обедать и начал рассказывать, как они переименовали в свои имена улицы и раскрасили ночью стены Страстного монастыря».

Сам Мариенгоф писал об этом времени:

«Мы сидим возле буржуйки. От нее пышет уютным жаром. Черные железные щеки зарумянились.

– Ишь, потрескивает. Не дрова, а порох! – говорит Есенин. – Кто покупал? Небось Мартышон?

И подсаживается еще ближе к огню:

– Русская кость тепло любит.

На столе, застеленном свежей накрахмаленной скатертью, стоит глиняный кувшин с ветками молодой сосны.

Есенин мнет в пальцах зеленые иглы.

– Это хорошо, когда в комнате пахнет деревцом.

Подходит к ореховой тумбе. На ней еще совсем недавно стояли наши бритвенные приборы и обломок зеркала, прислоненный к флакону тройного одеколона. Теперь на ней: никритинский трельяжик, духи, круглая пудреница с большой пуховкой и синяя фарфоровая тарелочка с золотыми карандашами губной помады.

– Тумбочка-то наша холостяцкая, – говорит он, – каким туалетом стала!

Рассматривает себя со всех сторон в трельяжик и нюхает духи “Персидская сирень” парфюмерного треста “Жиркость”. Так в те годы именовалось “ТэЖэ”.

– Приятные…

И душится. Почему-то за ушами.

– У нас в Рязани сирени мно-о-ого!

Потом большой лебяжьей пуховкой пудрит все лицо, а не по-дамски – один нос.

– Мы-то с тобой, два дурака, аптекарской ватой после бритья пудрились.

И расчесывает с наслаждением свои легкие волосы большим редкозубым женским гребнем из черепахи.

– Красота!.. Только в кармане его носить неудобно.

И кладет гребень на прежнее место».

Сергей Александрович ощущал себя в этих условиях, что называется, как рыба в воде. И только сближение с Айседорой Дункан переместило его из подобных проказливых объединений в особняк на Пречистенке.

Некоторое время проектирование именно домов-коммун было первоочередной задачей для советских архитекторов. Там, как правило, не были предусмотрены кухни – жители будущего должны были, не отвлекаясь от строительства коммунизма, пользоваться столовой. Общая прачечная, иногда детский сад. Минимум жилых квадратных метров и максимум общественных пространств. То, что удалось все же построить, – например, «Дом Наркомфина» в Москве, на Новинском бульваре, – потом долго и по большому счету безуспешно пытались приспособить под обычное жилье. В первую очередь, ясное дело, коммунальное.

Кто у аппарата? Общий телефон

Мы уже неоднократно здесь упоминали один из важнейших камней преткновения жильцов коммунальной квартиры – общий телефон. И все же посвятим ему несколько слов отдельно.

Один из полноправных и глубоко уважаемых участников коммунальной жизни – телефонный аппарат. Он был в общем-то похож на тот, который то и дело показывают в фильме «Покровские ворота». Ему обычно отводилось место в коридоре или же в прихожей – кто чем был богат. Более старые модели подвешивались, что заметно экономило коммунальное пространство. Модели поновее ставили либо на тумбочку, либо на комод, либо на специальную, в свою очередь, подвесную, полку. Часто к телефону была очередь.

Телефон был снабжен круглым диском – номеронабирателем. Сегодня это – горестный анахронизм, а меньше сотни лет назад подобный телефон считался символом прогресса. Не надо было крутить ручку вроде той, которыми укомплектовывают мясорубки и шарманки, вызывать загадочную «барышню», что-то ей долго объяснять. Естественно, в первую очередь такие телефоны появились в самых высоких кабинетах – совнаркомовских, партийных и т. д. Именно за круглый номеронабиратель их прозвали «вертушками». Слово сохранилось, правда в извращенном виде – сегодня «вертушкой» называют любой аппарат правительственной связи, даже если на нем вообще нет никакого номеронабирателя, один только российский герб.

Кнопочные же телефоны появились в СССР только в 1980-е годы, а значит, выходят за временные рамки нашего повествования. Поначалу номер состоял из одной буквы и нескольких цифр. При этом буква «З» отсутствовала – чтобы ее не путали с цифрой «3».

Число цифр постоянно росло, буква со временем отпала за ненадобностью. Кстати, произошло это лишь в 1968 году. Долгое время после этого в квартирах красовались буквенные телефоны, но сами буквы не действовали – можно сказать, что служили элементом декора. По столичным квартирам распространили листовки: «В 1968 году все буквы московских телефонов заменяются цифрами». И далее таблица: «так было» и «так стало». Вместо номера «К5 33 36» теперь следовало набирать «95 33 36». Вместо «Е1 33 36» – «61 33 36». Вместо «АБ2 33 36» – «122–33 36». И вместо «АВ5 33 36» – «135 33 36».

На этом таблица заканчивалась. Видимо, телефонные начальники решили, что четырех примеров достаточно для того, чтобы даже последний дурак понял, что номера набираются точно так же, как и набирались, только записываются по-другому. А если он дурак настолько, что не понял, то такому и по телефону говорить не следует.

А к завершению Большой коммунальной эпохи московские и питерские номера сделались семизначными, номера областных центров – пяти-шестизначными, а номера районных центров – четырех-пятизначными.

Телефон был генератором конфликтов – даже в большей степени, чем кухонные принадлежности. Неудивительно, ведь необходимость готовки, стирки и глажения все, за редким малохольным исключением, признавали, а необходимость рассказывать полчаса кряду подружке, как прошло романтическое свидание, многими почему-то ставилась под сомнение.

Кроме того, многие пользовались телефоном сразу же после посещения кухни или уборной, что делало этот девайс не особо приятным на ощупь, а то и на запах.

Однако терпели. Телефон был выходом за пределы коммуналки, к нему относились с придыханием, его берегли. По крайней мере старались беречь.

Осип Мандельштам писал о коммунальном телефоне:

Плачет телефон в квартире —

Две минуты, три, четыре.

Замолчал и очень зол:

Ах, никто не подошел.

– Значит, я совсем не нужен,

Я обижен, я простужен:

Телефоны-старики —