Белая собака - Ромен Гари

— Не в этом дело. Никто не хочет брать на работу чернокожего дамского парикмахера…

— Во Франции?

Она смиренно развела руками:

— Даже на курсах, где он делал прически бесплатно, многие женщины не хотели, чтобы к ним прикасался негр…

Я издал злобный смешок. Рвущиеся вдалеке гранаты внезапно обрели яркий смысл. Я попытался успокоиться, я говорил себе, что Глупость — это святое, это наша общая мать, надо уметь покоряться судьбе. Чертовское идиотство, да еще с гинекологическими осложнениями. Эти сволочные бабы, не пожелавшие, «чтобы к ним прикасался негр», напоминают мне одну девицу, — я знал ее лет тридцать пять назад, — которая поначалу отталкивала мою руку, бормоча: «Нет, нет, если вы до меня дотронетесь, я упаду в обморок». На эзоповом языке это называется «приглашение на вальс». Видимо, рука чернокожего и впрямь действует на них необычно… Снаружи рвались гранаты, но все это фигня. Слезоточивый газ. Майская революция оказалась бутончиком. Я и не представлял, до какой степени последний месяц в Калифорнии издергал мне нервы. У меня сжимались кулаки, как у воинственного подростка. Я попытался расслабиться: закрыл глаза и принялся считать, скольких нацистов я убил во время войны, — но от этого приуныл еще больше. Вы хотите убить Несправедливость, а убиваете только людей. Камю писал, что к смерти приговаривают виновного, а расстреливают всегда невинного. Всегда одна и та же дилемма: любовь к собакам и ужас перед собачьей сворой. Я неприязненно взглянул на большой живот Мадлен.

— У Балларда ностальгия, вот что, — сказала она.

Я невесело рассмеялся. Негр, дезертировавший из-за любви и скучающий по родной стране, которую его братья по расе мечтают взорвать, — что может быть смешнее? Я чуть не сорвался с поводка.

— Он вырос в Калифорнии, в Лос-Анджелесе, — сказала Мадлен. — А здесь, очевидно, все по-другому…

— Мадлен, вы знаете, что такое Уотте? Это в Калифорнии, в Лос-Анджелесе. Целый квартал, разгромленный во время бунта, и тридцать два погибших.

— Да, конечно, Баллард мне рассказывал. Но он не расист…

Я почти рычал.

— Что? Что он имеет в виду?

— Он думает, что это надо перетерпеть, а благодаря китайской угрозе…

«Желтая» опасность. Совсем о ней забыл.

— Боже правый, — произнес я в полном отчаянии.

— Он думает, что благодаря угрозе, которая нависла над Америкой, проблема цвета кожи исчезнет. Посмотрите, ведь во Вьетнаме белые и черные сражаются бок о бок, как братья…

Я сжал зубы. Однако тут была доля правды, хотя и дурно представленная. Чего не хватает американским неграм и белым, так это общности страдания… Недавно, я как раз правил корректуру этих страниц, на американский Юг, снося целые поселения, обрушился циклон Камилла. Центр помощи пострадавшим сделали в Геттисберге[33], штат Миссисипи, в городе, где превосходство белой расы не обсуждается. И вот — о чудо! — этот лагерь был действительно единым, спасенные негры и белые спали вместе, как в каком-нибудь Аушвице. А 1 сентября 1969 года в «Ньюсуик» напечатали прелестную, быть может пророческую, фразу одной белой женщины с Юга: «Я думаю, что в наше время стоит наконец задуматься о цвете кожи».

Я думаю, что Баллард трагически прав. Американским неграм и белым не хватает такого общего несчастья, какого они еще не знали за всю свою историю, но которое не раз переживали европейские страны, — примиряющего катаклизма.

— Баллард очень привык к американскому образу жизни, — сказала Мадлен и грустно улыбнулась. — Я даже купила американскую поваренную книгу…

Я стал автоматически перечислять:

— Fried chicken. Gumbo soup. Baked beans. Lemon and apple pie, the way Ma cooks them[34].

В коридоре послышались шаги, и вошел Баллард. Он похудел. Когда я видел его последний раз, ему было двадцать два. Самый что ни на есть нашенский американский парень. Красивые тонкие черты, как почти у всех негров с ямайскими корнями, длинная шея, выступающий кадык. Он был в такой растерянности, что едва заметил меня, и сразу сел на кровать. На нем были армейские сапоги. Он посмотрел на меня и кивнул в сторону окна.

— Can you tell me what’s all this about? What’s the matter with those kids? Что с ними такое? They don’t even have the problem. У них ведь даже нет «проблемы». Они тут все белые. Так в чем же дело?

В этом крике души обезоруживало одно чудесное признание: признание любви к Америке.

Для Балларда и, могу сказать не колеблясь, для девяноста девяти процентов американских негров их страна была бы самой прекрасной в мире, если бы не было расизма. Единственный недостаток этого земного рая в том, что он отвергает их.

Баллард сидел на кровати и разглядывал свои сапоги.

— You know somethin’? They lost me here. Я не могу идти за ними. У них нет своих проблем, только чужие. Вьетнам, расизм у нас, Биафра, Южная Африка, Чехословакия… Все у других…

Я торжественно сказал:

— Да, в этом Франция. Ничто человеческое нам не чуждо. Это называют мировым призванием Франции. Де Голль тоже таков.

Он взглянул на меня довольно зло:

— Мне обрыдли ваши абстракции. Что они там говорят о проблеме чернокожих, на бульваре Сен-Мишель, это надо слышать. Как будто им в жизни все удалось. Как будто проблема чернокожих — это классовая борьба и капитализм. Они понятия не имеют, о чем говорят. А чтобы понять, надо быть американцем.

В точности так говорят иностранцам южноамериканские политики…

— Ты жалеешь, что сбежал?

Он посмотрел на Мадлен и улыбнулся:

— Нет.

Она стояла перед газовой плиткой спиной к нам и плакала. Видели когда-нибудь плачущие спины? Мне хотелось встать, положить руки ей на плечи… Но она не моя. Я покосился на Балларда. Не идет ему этот баскский беретик. Неужели я ревновал?

Он покачал головой:

— Общество потребления, слыхали? Они хотят подорвать супермаркеты. Мы в Уоттсе их грабили… В этом наше отличие друг от друга. Шикарные цыпочки. Classy cats.

Внезапно я почувствовал что-то страшно нелепое в том, что здесь, в парижских стенах, сидит этот высокий чернокожий американец. Это из-за длиннющей шеи и гипертрофированного кадыка маленький баскский берет казался таким смешным. Хотел бы я знать, что Мадлен в нем нашла. Я вздохнул. Ну да ладно, любовь зла.

— All the cats here are communists, — объяснял он. — Все эти ребята — коммунисты. Завидев меня, они запевают все ту же песню коммунистической пропаганды. Они заводят со мной дружбу только потому, что я чернокожий. Их интересую не я, а мой цвет. Никогда не видел таких упертых ребят, даже у нас. — Он насмешливо взглянул на меня. — Say, what do you do when you are a black American and you are homesick? Crazy. Что делать, если вы негр из Америки и тоскуете по ней? Рехнуться.