Белая собака - Ромен Гари

— Мэй?

— Нет, Чамако и Бэнга. А потом — анонимный звонок: «В следующий раз твоя очередь, дрянь. Не лезь не в свое дело, you white bitch». — В ее голосе появилась надежда: — Это наверняка провокация белых…

— Ну да.

Их фраза еще звучала у меня в ушах: «Не лезь не в свое дело, you white bitch».

За год эта «сука» раздала негритянским группировкам бо´льшую часть заработка…

— Еще они изуродовали мою машину. Отвинтили колесо… И они стреляли в окно кухни… а поскольку я дома одна…

И тогда я услышал свой голос, который холодно произнес, где-то вне меня, в другом мире, в мире под общим знаменателем подлости:

— Забери Батьку из питомника. Лучшего сторожа ты не найдешь…

Приглушенное восклицание на другом конце провода:

— Это ты мне говоришь?

— Да, я. Позвони Кэрратерсу, чтобы он немедленно его привез. Мне так будет спокойнее.

— Ты хочешь, чтобы я взяла обратно собаку, которая обучена кидаться на горло неграм?

— Это самозащита. Мерзавец есть мерзавец, каким бы ни был цвет его кожи.

Она попыталась выкрикнуть, но ей не хватило сил на крик:

— Никогда, слышишь меня, никогда!

— Ты предупредила полицию?

— Ты хочешь, чтобы я рассказала об угрозах негров после всех наших протестов против жестокости полиции?

Я подавил желание выругаться и медленно перевел дыхание:

— Джин, самое священное право — не дать себя извести…

Она перебила:

— Я позвонила, только чтобы сказать, что не буду спать дома. Не волнуйся. — И повесила трубку.

Я тревожно ходил кругами; меня вели на поводке, другой конец которого держали неведомые руки там, в Голливуде. Там слишком много наркоманов, маньяков и безумцев, чтобы махнуть рукой на какие бы то ни было угрозы. В четыре часа утра я решил прояснить ситуацию. Я позвонил одному знакомому адвокату, чернокожему активисту, которому доступна практически любая информация. Я объяснил ему, в чем дело. С другой стороны Атлантического океана воцарилось долгое молчание миллионера, стоившее мне десяти долларов.

— О’кей, — сказал он. — Мне кажется, это будет несложно.

Ровно через полтора дня он с некоторой усталостью в голосе дал мне необходимую информацию.

— Это серьезно?

— Пока это только безобразно. Красивая, «богатая и знаменитая» кинозвезда спускается к ним… Ты же понимаешь…

— И что?

— А то, что это слишком. Для чернокожих активисток Джин Сиберг — это слишком…

Я промолчал. Я понимал. Такова человеческая натура.

— Дело, собственно, не в ревности или зависти… а в озлобленности. Наши женщины живут в страхе и нищете, им постоянно приходится защищаться… Но, по крайней мере, это их собственное положение. Когда кинозвезда спускается к ним, привлекая к себе всеобщее внимание, они чувствуют себя обворованными. Им кажется, что знаменитая актриса отняла у них часть их богатства, их драмы, их жажды единения… Понимаешь?

— Понимаю.

Мы помолчали.

Я чувствовал, что у него тоже было тяжело на сердце, но тяжесть эта у нас была разная.

— Ну вот они и придумали небольшую кампанию по устранению Джин Сиберг. Чтобы нашим женщинам не надо было делиться ни собственной нищетой, ни собственными привилегиями на муку и несправедливость. Каждому — свое. Понимаешь?

— Понимаю.

— Когда она появляется в этом осаждаемом и забаррикадированном мирке, кем она становится?

— Она остается знаменитой актрисой.

— Именно так. Ты попал в точку.

— Да. Я понимаю.

— Наши славные дамы намереваются вытеснить ее… чтобы самим остаться звездами в своей игре, в своей осажденной крепости. Вот и все.

— Все. Спасибо.

— Ладно, до скорого.

— До скорого. Спасибо.

— Ничего не попишешь, такие дела.

— Да. Такие дела.

В дверь позвонили.

Было три часа ночи. Я стал каким-то бессонным, хотя раньше мне всегда требовалось поспать часов восемь. Я все еще сидел у телефона. Позвонили еще раз. Я им не открою. Пусть остаются в своем негритянском мире. Я пошел открывать. Проклятое любопытство, я вечно жду неизвестно кого.

Естественно, это они.

Написав «Корни неба», я стал для парижских африканцев кем-то вроде Фоккара с левого берега Сены.

Я сумрачно взглянул на них. Иногда меня одолевает расизм и черная кожа производит на меня ровно такой же эффект, как и белая.

Мы пошли на кухню и стали уписывать крутые яйца. Среди пришедших есть один американский негр, парижанин, вроде тех creeps[37], которые, как я подозреваю, составляют небольшие отчеты об американских неграх в Париже для американских спецслужб. Еще красноречивый поэт из Теннесси. Он начал говорить, наверное, сутки назад в Сен-Жермен-де-Пре и с тех пор не замолкал и охрип. Хотелось налить ему в глотку масла.

— Мы ничего не добьемся в политике, пока семнадцать миллионов негров не будут иметь своих представителей среди глав преступных синдикатов, — ораторствовал он, дожидаясь второй порции. — Мы начали отставать от них, потому что криминальная монополия стала складываться без нас. Нужно ударить по верхушке «Коза Ностры», захватить власть в свои руки…

Набив полный рот, он умолк. В его очках горел полемический задор; на лоб свешивались африканские космы, похожие на проволоку под током. И зачем он обмотал шею шерстяным шарфом, в мае-то месяце? В четыре часа утра, после долгих бессонных ночей, эта эбеновая физиономия с куском белка в зубах казалась мне чудовищной.

— Что ты предлагаешь? — спросил creep.

Я сказал:

— Осторожно, Пого. Этот подлец все передаст прямо в ЦРУ.

Они засмеялись. Это очень распространенная шутка среди американских эмигрантов, так что правда глаза не колет.

— Что я предлагаю? Похитить итальянских руководителей «Коза Ностры». Угрожать их семьям. Требовать, чтобы нас приняли…

Карандашик в глазах шпика фиксировал каждое слово.

В дверь позвонили.

Я повешу табличку: Фоккар с левого берега Сены, прием до двух. От усталости мне кажется, что я окружен крутыми яйцами, поедающими черные головы.

Я открыл. Это Коссо, самая красивая малийка Парижа.

Я объявил:

— Мы закрываемся. Возвращайся в Мали, заклинаю тебя.

— Он меня больше не любит, — сообщила она.