Тайны двора государева - Валентин Лавров

И вот в окружении солдат показался приговоренный: ненавидящий горящий взор, клочкастая сиво-пегая борода, высоко связанные за спиной руки.

История, о которой идет речь, началась вскоре после памятного читателям возвращения Петра в Москву — в августе 1698 года. Позади были пыльные дороги Европы, которые колесил государь полтора года. Впереди — многие нестроения любезного Отечества.

Мятеж стрельцов привел Петра в гнев неистовый. Вращая налившимися кровью глазами, размахивая кулачищами, он выворачивал душу перед приближенными:

— Дуру криворотую, Софью, удумали на престол сажать! А про меня ложь выдумали: помер-де царь за морем. Каково? Ведь не сами по себе стрельцы на Москву шли, их подбили. А кто? Ты, боярин Шеин, вельми осторожен: разогнал по тихим монастырям бунтовщиков и тем меня успокоить желаешь? Не выйдет!

Генералиссимус Шеин запыхтел:

— Петр Лексеич, дак шесть десятков людишек, что подстрекали, вздернули на виселицу…

— Врешь! — Петр ударом кулака в скулу прервал эти оправдания. — До подстрекателей ты не пожелал доискиваться. Может, нарочно? — Петр уставился в зрачки Шеина. — Всех бунтовщиков вернуть обратно. Сам пущу кровь скорпиям ядовитым. Все заговорят у меня!

* * *

Разбежались, понеслись верхами надежные солдаты Бутырского полка — в Воскресенск, Рязань, Калязин, Муром, Ярославль и прочие города, где в монастырях благостными молитвами наполняли мятежники свои долгие дни.

Выводили из темных и сырых клетушек вчерашних мятежников, тягали их в Москву.

Московским кузнецам прибавилось работы. Стук тяжелых молотков пуганул вековую застойную тишину монастырей — Симонова, Донского, Покровского, Андрониевского и прочих. Тяжелыми цепями, как псов свирепых, стрельцов к стенам приковывали. На монастырь сажали по сотне и более, но мест для всех не хватило. Да и то, подследственных было немало — одна тысяча семьсот четырнадцать.

Петр по сему случаю приказал:

— Оставшихся злодеев держать в ближних селах — Мытищах, Ивановском, Ростокино, Никольском, Черкизово… А самых змеев ядовитых — в Преображенское, с них розыск начну.

А в Преображенском сбился с ног Ромодановский. Он докладывал государю:

— Петр Алексеевич, шутка ли, оснастить четырнадцать застенков пыточных? Но дыбы плотники поставили, плети, кнуты и хомуты для придушения шейного нынче при везли, теперь погоняю кузнецов…

— Смотри, Федор Юрьевич, чтобы щипцы реберные, тиски, клещи для зубов — все припаси сполна.

Петр исходил нетерпением.

Желанный час настал.

17 сентября заскрипели ржавые блоки на дыбах, захрустели ломаемые кости и выворачиваемые суставы, захлебнулись кровью первые пытаемые.

Часа свободного не стало у государя. День он проводил на смотрах войска, на встречах с иноземными инженерами и мастерами, за чтением книг и составлением указов.

Вечером Петр ехал ужинать, чаще всего к Лефорту. Где-то в полночь, ни слова не говоря, он вдруг вскакивал из-за стола и как оглашенный несся верхом в Преображенское. Государь, страждуя о правде, не требовал самолично выворачивать у пытаемых ребрышки или огоньком малость покоптить. Доискивался правды:

— Кто вас, шакалов каверзных, подбивал на мятеж? Кто клеветал, будто я за морем-океаном, дескать, околел? А письма воровские от сестрицы моей Софьи были?

Стрельцы народ тертый, битый. Корячились на дыбе, хрипели от мук нечеловеческих, но ничего не говорили. Еще больше бешенел государь-батюшка. Приказывал:

— Снимите этого, сатану озлобленного, вправьте суставчики, водичкой на голову плесните, водки в глотку влейте. Ну а потом, помолившись, опять на виску…

До третьей виски редко доходило. Когда изломанного стрельца вторично подтягивали за вывернутые руки вверх, он приходил в полное очумение и начинал говорить:

— Желали идти под Девичий монастырь и бить там челом царевне Софье: «Не оставь, матушка, своим попечением! Коли верно, что государь Петр Алексеевич за морем помер, то правь нами по своему разумению и произволению, а мы рабы твои верные. Только позволь разорить Немецкую слободу, побить всех нехристей вместе с их выблядками, како уже бывало во времена светлые, при государе Иоанне Васильевиче, когда вера крепкой была и хлеб дешевле стоил. И разреши, матушка, разграбить дома всех латынян и жидов, потому как на царской службе поистерхались».

С третьей попытки — огнем — стрельцы показали, что было тайное письмо от Софьи, которая и подбивала звать ее на царство.

27 сентября Петр допросил ненавистную сестрицу.

Та презрительно кривила тонкие губы:

— Перестань, братец, бесчинствовать, проливати крови неповинных. Пролей в то место слезы, угаси пещь злобную, в твоей груди пылающу…

Дернул шеей Петр, раздул гневно ноздри:

— Посадить сию скорпию ядоточащую под крепкий караул в селе Покровском, хотя гораздо лучше было бы посадить… на кол.

Теплым и тихим утром 30 сентября стрельцы, бывшие первой партией под следствием, количеством триста сорок один человек, услыхали свои смертные приговоры.

Еще на восходе солнца из Преображенского более чем на версту растянулся печальный поезд. В каждой телеге сидели по два стрельца. В их руках трепетали желтые огоньки свечей. Охранял конвой три полка.

За телегами, заламывая руки, попадая под копыта лошадей, стенали жены и дети стрельцов:

— Горе горькое! Да все же сказывают, что милостивый государь нынче всех в последний миг помилует. Хоть и в Сибирь, а все с вами поедем!

У стрельцов малость светлели лица.

— А может, и впрямь? За Петра Алексеевича раны многие прияли под Азовом да в степях татарских, жизней не жалели…

* * *

Но чуда не произошло. Пятерым были рублены головы. Сто двенадцать стрельцов, содрогаясь в страшных судорогах, повисли возле стен Белого города. В Замоскворечье в петлях болтались тридцать шесть человек, а в стрелецких слободах — сорок восемь. Около четырех десятков уже успели в землю зарыть — эти скончались, не выдержав мук, в пыточных застенках.

И повсюду, где лилась кровь и раздавались вопли овдовевших баб, видели Петра: верхом, с застывшей кривой улыбкой на бледных устах, с темными кругами возле горящих глаз. В толпе шептались:

— Двужильный! Сказывают, в ём нечистый сидит. Ух, аспид неумолимый.

Петр от усталости едва не валился из седла. Дернул шеей, ткнул перстом в сторону юнцов, сидевших и лежавших под виселицами на Красной площади, с закрученными сзади руками, ломаными-переломаными костями и жаждавших лишь одного — вечного упокоения: