Синдром паники в городе огней - Матей Вишнек

В конце концов я остановился на двух принципах: ни о ком больше не говорить плохо и никогда больше не переходить на «ты» с женщинами, склонными затеять со мной роман. Если соблюдение первого принципа дало мне прочную иллюзию, что я наконец-то достиг высокой степени мудрости, то второй принцип принес мне сюрпризы на людическом, эмоциональном и эротическом поприщах.

— Я не стала бы иметь с вами дело, если бы вы посмели мне тыкать, — сказала Фавиола в первую же ночь, когда она приняла меня в своей постели.

Фавиола была уверена, что употребление любовниками второго лица множественного числа есть неистощимый источник эротики. Миллионы пар не расстались бы, будь они друг с другом на «вы», говорила она. Когда мужчина и женщина решают, через несколько дней или несколько недель флирта или любовной игры, перейти на «ты», этот момент отмечает на самом деле начало конца. Стремясь сблизиться, они упраздняют дистанцию, которая одна благоприятствует взаимному созерцанию. Ныряя в иллюзию более полного слияния, они совместно отменяют единственный ритуал, способный питать до бесконечности игру взаимопознания.

Язык — это в конечном счете наша манера одеваться, чтобы быть видимыми друг для друга. Тот, кто молчит, остается навечно невидимым. Те, кто обращается друг к другу на «ты», — это просто-напросто упавшие духом, которые с самого начала не дают себе труда держать планку в отношениях. Парам, которые обращаются друг к другу на «вы», удается и через тридцать лет совместной жизни сохранить трепет тайных сообщников, как и вкус к сдвигу, смещению обыденного. Тысячи, миллионы фраз выиграли бы в тонкости и магнетизме, будучи сформулированы во втором лице множественного числа.

Сравним две фразы.

Он говорит ей: «Я хочу увидеть тебя без ничего».

Он говорит ей: «Хотелось бы увидеть вас без ничего, мадемуазель (или мадам)».

Употребление второго лица множественного числа в постели создает ситуации, от которых вибрируют не одни только чувства, но и дух. Если чувства возбуждаются и удовлетворяются разными формами тактильности, тембром голоса и телесными запахами, то дух достигает оргазма только через слова.

— Вы меня любите, сударыня?

— Я люблю вас, сударь.

— Я могу еще раз обнять вас, сударыня, крепко обнять?

— Да, сударь мой, обнимите меня.

— Вы позволите еще раз войти в вас, сударыня, напоследок?

— Да, сударь мой, позволяю, войдите.

Зазор между интимностью жеста, с одной стороны, и формулой вежливости, подразумевающей дистанцию, с другой, творит новые формы возбуждения, маленькие вспышки сладострастия, ощутимые как мозгом, так и телом. Куртуазность, даже если она наиграна, позволяет мужчине и женщине никогда не раздеваться полностью друг перед другом, то есть сохранять резерв тайны для дальнейшего.

Когда я спрашивал мадемуазель Фавиолу, что она во мне нашла, она неизменно отвечала, что ее покорили во мне две вещи: акцент и то, что я без иронии употреблял второе лицо множественного числа.

Что касается акцента как стимулятора эротики, тут моему удивлению не было предела. Я чувствовал, что мадемуазель Фавиола занимается любовью скорее с моим акцентом, чем со мной, но не очень-то понимал, что такого возбуждающего она находила в моем румынском акценте. Одно было ясно: даже если я говорил по-французски правильно, может быть, чересчур правильно и литературно, произношение я не слишком улучшил за два десятка лет, что практиковал язык Вольтера. Но тот факт, что мой акцент открыл для меня, пятидесятилетнего, страницу любви с двадцатилетней женщиной, был мне неисчерпаемым источником метафизического удовлетворения. Таким образом замыкался круг, круг судьбы, игра тет-а-тет, начатая много лет назад, между мной и французским языком.

Первое па, которое я проделал с этим языком в возрасте двенадцати лет, не удалось, но имело оттенок чувственных исканий. Я очень хорошо помню тот момент, начало занятий в пятом классе, когда мы выбирали первый иностранный язык. Стоял сентябрьский, в дурмане от солнца день, все дети пришли в школу с букетами и провожаемые родителями. После торжественной части нас, тех, кому предстояло выбрать первый иностранный язык, собрали в одном углу двора и предложили сделать выбор между французским и немецким. Не знаю, как у других, но у меня первый импульс был сравнить взглядом учительниц. В моем мозгу два языка равнялись двум существам женского рода, двум женщинам, одну из которых мне предлагали выбрать. Французский пришла преподавать тусклая особа в возрасте, а немецкий — юная выпускница университета с очаровательной улыбкой.

Мадемуазель Фавиолу очень забавляла эта история.

— И вы выбрали немецкий…

— Да.

— Из-за какой-то там улыбки…

Да, я выбрал немецкий из-за какой-то там улыбки. А потом немецкий мучил меня долгие годы своей инфернальной грамматикой. Французский же, хотя ему предстояло стать моей второй экзистенцией, назначил мне свидание гораздо позже. Настолько поздно, что я выучил его на ходу, на бегу, направлять меня было некому, и я так и остался без надлежащего произношения.

English is for the men, french for the women and german for the horses. Английский — для мужчин, французский — для женщин и немецкий — для лошадей, — гласит пословица (английская, само собой). Не то чтобы она мне безумно нравилась, но я помню, что тридцать пять лет назад я записал ее в тетрадку и с тех пор не забывал.

Поскольку Фавиола любила меня за мой акцент, я время от времени задумывался, а не попадают ли другие мужчины в ее постель тоже из-за их акцента. Потому что Фавиола была существом капризным. Уверенности, что она завоевана окончательно, не появлялось никогда. Бывало, что утром она просыпалась надутая и просила меня немедленно уйти.

— Вы слишком мало говорили со мной сегодня ночью, прошу вас уйти.

Что мне оставалось? Я уходил, поблагодарив ее за нежность, которую она мне все же уделила. Каждая ночь, проведенная с Фавиолой, как бы она ни разворачивалась, была большим подарком для такого, как я, перевалившего за пятьдесят.

— Напишите мне любовное письмо, если хотите прийти еще раз, — сказала мне Фавиола тоже вот так, в одно прекрасное утро, когда она выставила меня вон сразу после восхода солнца за то, что я был чрезмерно молчалив.

— Хорошо, мадемуазель, напишу, — сказал я.

— Да смотрите, чтобы письмо было сногсшибательное, — уточнила она, захлопывая за мной дверь.

Если Жорж, хоть и постепенно, но привык жить без новостей, то его пес Мадокс переживал информационный голод как наказание. Во избежание соблазна купить газету, прослушать выпуск новостей по радио или наткнуться в какой-нибудь витрине на включенный телевизор, Жорж дал себе зарок никогда не спускаться вниз из салона на втором этаже кафе «Сен-Медар». Он сам наложил на себя эту епитимью — тотальное отрешение от информации. А мы все с восхищением наблюдали за его стараниями больше не знать, что происходит в мире. Впрочем, и мы в наших беседах избегали животрепещущих тем, а говорили о Прусте, о склонении собственных имен в русском языке, о теории интерактивных грамматик, о разных воображаемых путешествиях, о символике единорога на средневековых шпалерах и так далее и тому подобное.