Царские врата - Александр Трапезников

— Тяга к кораблям у него есть, это точно, — кивнул я.

Мне было интересно слушать. Сестра продолжила:

— Конечно, он был и внешне очень интересный, выделялся среди других. Какая-то благородная осанка, лицо, густые темные волосы, уже с легкой сединой… Евреи рано седеют, — добавила Женя, помолчав.

Она словно возвращалась в те дни. Я мысленно представил себе эту пару — юную девятнадцатилетнюю сестру, студентку художественного училища, и уже опытного, в расцвете сил, тридцатилетнего Бориса Львовича, знающего ответы на все вопросы. А можно ли не сомневаться в правильности ответов? Ведь тогда ты запрограммированная машина, а не человек. Что такое совесть? Это вечная неуверенность в своих поступках. Это мучительный, часто ошибочный поиск истины. Я не сомневаюсь, что то время для Бориса Львовича было самым благодатным. Пока другие сгорали, как мотыльки за свои идеалы или тонули в том захлестнувшем страну мутном потоке, он четко шел к своей цели. И выжил, и победил.

— Ты любила его? — спросил я.

— Наверное, это можно назвать ослеплением, — ответила сестра, подумав. — Своеобразным гипнозом, тягой к более сильному существу. Любовь глубже, беспокойнее. Граничит со смертью. Вот мама умерла — она любила.

— А почему ты все-таки развелась?

— Я узнала… узнала одну вещь. Это слишком, слишком… ужасно, чтобы вот так… объяснить тебе.

Женя порывисто поднялась со стула, отошла к окну. Ее волнение словно передалось и мне.

— Но когда-то же ты должна сказать? — почти вскричал я. — Он что — беглый каторжник или убийца? Магистр масонского ордена? Сейчас часы пробьют двенадцать, и он явится, как тень отца Гамлета, чтобы открыть ужасную тайну.

— Тайны никакой нет, — отозвалась сестра, повернувшись ко мне лицом, глаза ее вновь лихорадочно блестели, как тогда, в мастерской скульптора. — Скоро ты все узнаешь. А теперь действительно тебе пора уходить. Я не хочу, чтобы ты сидел в своей комнате и держал ушки на макушке. Погуляй по улице. Или нет, вот тебе ключи от мастерской, посиди там.

Мне не понравилось, что меня выпирают из квартиры, но я взял ключи. Я почему-то стал тревожиться за сестру.

— С тобой здесь ничего не случится? — спросил я. — Тебе не нужна помощь?

— Думаешь, Борис Львович меня зарежет? — усмехнулась Женя. — Нет, на это русский мужик горазд. Вот Павла с ножом я себе представить могу, хоть он почти монах. Да какой монах! — тотчас же сама себе и возразила: — Не удивлюсь, если снова в Чечню воевать отправится!

И я почему-то подумал о том же, вспомнив, как весело он орудовал кулаками пару часов назад. Не часовню ему надо строить, а порядок на Руси устанавливать. Силы и воли хватит. Тут сестра впервые обратила внимание на мой нос, который к тому времени уже довольно сильно распух. Превратился в картошку. Она даже засмеялась.

— Где это тебя угораздило? — спросила Женя. — Боевое крещение принял? И никак из-за той девушки?

— «Боинг» крылом задел, — отмахнулся я.

— А она довольно симпатичная, хоть и простенькая. Как-нибудь приводи в гости, пообщаемся. Только она из другого теста, чем ты, сразу видно. Не сойдетесь.

— Когда это ты успела разглядеть?

— Я художник, а это, брат, почти психология.

Тут она была права, в людях разбираться умела, но я ей все равно не поверил. Не в тесте дело, а в поваре. А им, если выражаться совсем кулинарно, может теперь стать Рамзан. Вот что меня беспокоило больше всего. Но об этом я сестре говорить не стал, у нее сейчас, судя по ее лицу, своих забот хватало.

— Иди-иди! — поторопила она меня. — Уж полночь близится, а Львовича всё нет.

— А ведь он действительно игрок, — вслух подумал я. — И в игре своей ни перед чем не остановится.

Потом я ушел, оставив Женю в квартире одну. А тревожное чувство не проходило. Я постоял некоторое время на улице, подняв воротник куртки — было довольно холодно — затем направился к соседнему дому, в мастерскую. Я вдруг подумал, что именно с приездом Павла все усложнилось. Он тут, понятно, ни при чем, просто так совпало. Даша с Рамзаном, сестра с Борисом Львовичем… Еще отец. Да, отец, который глядел мне вслед из больничного коридора, и беззвучно молим спасти. Даже «Боинги» протаранили американские небоскребы в тот день, когда приехал Павел, будто он выпустил из недр дремлющие силы.

Ну, Америка, ладно, далеко, но я лично чувствовал себя тут, в Москве, разбуженным. И даже в эпицентре каких-то пока не до конца ясных мне событий. Меня уже втянуло в воронку и с каждым днем, часом затягивало всё глубже и глубже. Не одного меня — Дашу, сестру, Рамзана, Бориса Львовича, Заболотного, Сеню, Игнатова, да и других. Я верил, что судьбы порой и незнакомых людей могут так пересекаться, сплетаться и влиять друг на друга, что познать смысл происходящего разумом невозможно. Здесь промысл Божий.

Я открыл дверь в мастерскую, включил свет. На меня уставились безглазые маски и манекены, торчащие по углам. Довольно жутковатое зрелище, если с непривычки. Мне стало несколько не по себе, хотя я-то тут был как у себя дома. Даже показалось, что один из голых манекенов качнулся, словно собирался шагнуть мне навстречу. Нервы, решил я, всё оттого, что все последние дни на взводе. И в предощущении непоправимого. Мне вообще вредно волноваться с больным сердцем, врачи предупреждали. Но жить спокойно не могу.

Наверное, мне не суждена долгая жизнь. Умру скоро и в одночасье. Да и забудут быстро. Такие, как я, следов после себя не оставляют, поскольку не проявляют себя ни в чем. Ни в науке, ни в творчестве. И любви ведь, пожалуй, нет, лишь самообман. Разве я смогу защитить или спасти Дашу? Если только застрелю Рамзана. Но решусь ли? Я — всего лишь песчинка среди миллиардов других, меня смоет волной и унесет в море, а мое место займет такой же безликий, как я. Веками повторяющейся процесс, имя которому — история человеческого рода.

Но волна морская уносит и вождей, гениев, пророков, всех, кто считает себя избранными, солью земли. Следы их на песке держатся чуть дольше. И все равно исчезают. В чем же предназначение человека? В чем смысл этого краткого мига между жизнью и смертью? Может быть, в богопознании? В предуготовлении к вечности? Если так, то почему люди в массе своей к вечности этой вовсе-то и не стремятся, а цепляются изо всех сил именно за мирскую жизнь, за ее земные блага, не небесные? И по своему правы, поскольку ищут истину в себе, пытаются открыть тайну внутри собственного мироздания, а не вне его. Но что это за тайна? Или она видится лишь в конце жизни?

Мне нравлюсь размышлять сейчас о смерти, сидя в мастерской сестры на кожаном диване. Перед манекенами, изготовившимися внимать каждому моему слову. Среди рисунков, набросков, портретов, которые поглядывали на меня и молчали. Не все вели себя одинаково: «мэрский деятель» с мольберта явно злился, кусал тонкие губы, словно возражал моим мыслям о вечности и предначертанности человека. Уж себя-то он наверняка считал фигурой высокого политического полета, без которой России ну никак не обойтись. Почему Женя изобразила его таким глупым? Потому что она к нему равнодушна и писала правду. Вряд ли портрет ему понравится. Еще и не заплатит.