Царские врата - Александр Трапезников

— Женя! — вновь с каким-то отчаянием повторил Борис Львович.

— Погоди! — махнула она рукой. — Я не окончила. Постарайся уловить смысл в моих словах. Мы все топчемся на пороге у Царских врат. Вся Россия, если угодно. Толкаем друг друга и никогда не протиснемся. Чем один лучше другого? Притворные праведники, кающиеся грешники, лжецы, проходимцы, юродивые, все ищут спасения и милости, но все равны, всех съедает одна болезнь — любовь.

— Что ты говоришь? — не сдержался я. — Любовь — болезнь? Господь нам заповедовал любить, а ты…

— Ну и что? — остановила меня она. — Чтим ли мы его заповедь? Любовь давно превращена в самое мощное оружие смерти и разрушения, почище ядерной бомбы. Именем любви к человечеству творятся самые гнусные преступления. Да и в частной жизни любовь убивает, спроси об этом у Бориса Львовича.

— Женя! — в третий раз произнес тот, словно у него и слов-то других уже не было.

Но все же он успел шепнуть мне на ухо:

— Надо уложить ее в постель, у нее температура.

— И вот что я вам скажу, — торжественно провозгласила сестра. — Пройди, Боря, через Царские врата, пройди, сделай попытку. И ты, Коля, попытайся. Хотя тебе легче будет, ты еще мало нагрешил в своей жизни, у тебя всё больше по глупости выходит. А может, они перед Павлом твоим раскроются? Нет, вряд ли. Замочек.

— Почем ты знаешь? — выкрикнул я.

— Да уж чего тут не знать? Видно. В нем такое море бушует, что любой корабль потонет. Кстати, о корабле. — Евгения посмотрела на Бориса Львовича очень насмешливо. — Ты что-то тут толковал об этом плавучем храме. Стрелу пустил метко, знаешь ведь, что это всегда было моей мечтой. Не раз о том говорили, еще когда жили вместе. Плыть, плыть и плыть мимо крутых берегов, как в спасительном ковчеге. И избранных взять с собой… Хорошо, подари мне его, я согласна.

Вот уж чего я не ожидал от нее услышать, так именно этого. Меня даже как-то передернуло, а Борис Львович сказал:

— Считай, что корабль уже твой. А сейчас тебе надо лечь. Отдохнуть, ты устала.

— Заботливый… — усмехнулась Женя. — Ладно, иди. Все равно видеть тебя не могу. Помни о Царских вратах.

— Женя, — начал было Борис Львович, но, встретившись с ее взглядом, осекся. Она нахмурилась и вновь готова была накричать или засмеяться. А ее смех пугал меня больше всего.

Так ничего и не выдавив из себя напоследок, Борис Львович, потоптавшись еще немного, ушел. Я запер за ним дверь, а потом вернулся на кухню.

Сестра сидела, прижимая к вискам ладони. Глаза были закрыты, и она что-то шептала. Мне стало столь жаль ее, что я обнял Женю за плечи и поцеловал руку. Она никак не отреагировала. Ей было очень плохо, и я даже физически почувствовал исходящий от нее жар. Не жар, а какой-то адский пламень, сжигающий ее изнутри.

— Всё… кончено, — прошептала она.

— Что — всё? — спросил я.

Она меня не видела и не слышала. Я почти силой поднял ее и повел в комнату. Женя шла как пьяная, спотыкаясь, но была очень легка, невесома. Словно в ней оставался один дух, продолжающий бороться с кем-то. Я уложил ее на кровать и укрыл пледом.

«Не вызвать ли врача?» — подумалось мне. Я всматривался в ее бледное лицо, а она вдруг тихо произнесла:

— Посади рядом, не уходи.

— Хорошо, — сказал я. — Конечно.

Так прошло несколько минут. Потом я неожиданно, думая о своем, сказал:

— А ведь корабль «Святитель Николай» не продается, я знаю.

— Не важно, — отозвалась сестра. — Это игра, не более.

— Игра со смертью, — сказал я.

— Может быть.

— Послушай, там, в мастерской, я нашел портрет, который ты тщательно прятала. Портрет Павла. Почему?

Не надо было задавать этот вопрос.

— Потому что я люблю его, — просто ответила сестра.

Эта ночь для меня оказалась тяжелой, бессонной. Но еще хуже пришлось сестре, она впала в какое-то полузабытье, бредила, голова металась по подушке, иной раз пристально смотрела на меня, но не узнавала. Температура у нее была очень высокая. Я растерялся, совершенно не знал что делать. Почему не вызвал врача? Потому что сам впал в какую-то прострацию, слушая ее бессвязный шепот. Ловил обрывки слов, пытаясь понять смысл. Я будто подслушивал ее потаенные мысли, стремясь собрать их в единое целое, постичь полностью то, что вырисовывалось за нами.

И порою мне казалось, что я близок к этому. Но еще не мог осознать. Кого убил Борис Львович, о чем она кричала ему в лицо, когда я появился в квартире? Бред, бред… И Павел… Неужели она действительно любит его? Почему же нет? Портрет — самое лучшее тому доказательство, это ее крик души. А как же я раньше не сообразил? А знает ли о ее любви Павел? Все передо мной было еще в каком-то тумане, в предрассветных сумерках, а я сам то ли спал, то ли бодрствовал.

И вновь мне казалось, что на нас с сестрой смотрит сквозь оконное стекло отец, смотрит и молчит, но вот подает какие-то знаки рукой, зовет, просит впустить в комнату. Я, повинуясь его зову, встал — сердце сжималось от боли — и отворил окно, а желтый осенний лист, бившийся о стекло, скользнул с холодным порывом ветра мимо моих ладоней. Он будто знал где его последнее пристанище: здесь, на кровати, возле сестры, у ее щеки. Улегся, как преданное существо, хранитель сна. А Женя и в самом деле уснула, я даже не заметил когда. Может быть, после того, как я ей дал таблетку реланиума? И я не тронул этот лист, не стал убирать с подушки. Пусть лежит там, куда его принес ветер. А в небе уже гасла последняя утренняя звезда.

Кстати, насчет реланиума мне посоветовал Заболотный, я позвонил ему где-то в шестом часу утра и сбивчиво рассказал всё, что случилось. Хватило ума, а может, напротив, бес попутал. Впрочем, я звонил и на квартиру к Татьяне Павловне, но там никто не отозвался. Мишаню более всего заинтересовал полуночный визит Бориса Львовича. Мне казалось, он даже подскочил от радости, когда узнал о некоем подобии примирения. И о корабле. Сказал, что приедет с первым трамваем. А я подумай, что он-то мне как раз и нужен, ведь Заболотный наверняка знает о любви Жени к Павлу, вообще об их взаимоотношениях. Теперь я не сомневался, что именно эту информацию он намеревался продать Борису Львовичу там, в каюте, когда я подслушивал их разговор. Пусть мне выложит, я должен знать.

Сколько он запросил тогда с Бориса Львовича? Тысячу долларов? Но тот и ста не дал, не захотел слушать. Молодец все-таки. И тут я вдруг вспомнил о письме, которое передал от Бориса Львовича Жене. Ведь именно оно повлияло на решение сестры встретиться с ним. Почему? Только лишь в том, что они десять лет назад в этот день впервые познакомились? Мне страшно захотелось, пока Женя спит, найти это злополучное письмо и прочитать. И я начал поиски, понимая, что поступаю глупо и бесчестно.