Над темной площадью - Хью Уолпол

Я заметил, что крепыш пристально смотрит на меня. Его глаза, излучавшие бесконечную доброту (полагаю, это было их постоянное свойство), избавили меня от кошмарного видения. Я смущенно улыбнулся.

— Прошу прощения, — сказал я, — в этом ресторане я впервые. Не знал, что выбрать, и просто заказал обед. Но ваша еда выглядит великолепно.

Женщина была очаровательна. Когда она говорила, ее лицо оживлялось и хорошело. Она рассказала мне о блюдах. Названий я не запомнил.

— Вы живете в Китае? — спросил я.

— Стрэитс Сэтлментс,[1]— сказал мужчина.

Вот с кем мне хотелось бы подружиться.

— Как вы находите Лондон? Сильно ли он изменился к этому вашему приезду? — спросил я.

Но глаза у меня бегали — их притягивала дверь. Я видел, что мужчина заметил мою тревогу. Он был из тех англичан, от кого не скроется никакая мало-мальски существенная деталь; и он понимал, что у меня серьезные неприятности.

— Не очень сильно, — ответила женщина. — Все те же театры и те же друзья, та же жизнь…

Она была очень милая. Действительно, надо быть славным человеком, чтобы не обращать внимания на мой потрепанный вид, небритое лицо… Но чего ей не хватало, так это тонкого чутья ее мужа; она и не догадывалась, в какую беду я попал.

Меня внезапно охватило жуткое, маниакальное желание поведать им обо всем! Отвести его в сторону и сказать: «Послушайте, час назад в квартире моего друга…» Я притворился, что занят едой. Я даже не думал, как буду расплачиваться за нее. Это мне и в голову не приходило! Но вдруг этот вопрос для меня назрел, и причем очень остро. Потому что в глубине зала, под висячим китайским украшением, сидел он, Пенджли. Сидел ко мне спиной, но это точно был он. Сомневаться не приходилось. Та же шляпа, тот же резиновый плащ, сутулая спина. Он, конечно, ждал меня, и если бы я поднялся, он сделал бы то же самое.

Я начал дрожать и тут заметил, что мой друг, сидевший напротив, смотрит мне на руки.

Повернувшись к жене, он сказал:

— Желательно это оставить, иначе мы опоздаем. Тем более что консервы излишне подслащены…

Он попросил счет, расплатился и поднялся.

Я чуть было не смалодушничал и не крикнул: «Не уходите! Не оставляйте меня! Послушайте, я должен вам кое-что рассказать…» Наверное, мои губы шевелились. Дама улыбнулась мне, я поклонился, и она направилась к выходу. Он не спеша последовал за ней, но неожиданно вернулся и, очень серьезно, в упор глядя мне в глаза, пробормотал: «Простите меня!» И прежде чем я успел что-либо сообразить, он, поймав мою руку, сунул в нее что-то. Это были десять шиллингов одной бумажкой. Так вот в чем, по его мнению, заключалась моя беда!

В голове у меня мгновенно просветлело. Я разглядел человека в глубине зала, и, разумеется, это был не Пенджли. Весь мой страх исчез, сознание мое окончательно прояснилось и окрепло. Я ясно представил себе томик моего «Дон-Кихота», одиноко лежавшего на пустом обеденном столе у Осмунда. Пожалуй, это был самый удивительный и необъяснимый момент за весь тот вечер, потому что именно эта, казалось бы случайная, мысль о позабытой мной розовой книжечке определила исход драмы. Надо вернуться, решил я. Не могу же я там ее оставить. Я никогда не прощу себе такой потери.

Я расплатился с официантом, вручив ему бумажку в десять шиллингов, и через пять минут в глубокой тишине подъезда уже звонил у дверей квартиры Осмунда.

Не знаю, что я ожидал увидеть, когда откроется дверь: то ли двух полицейских при входе, то ли Осмунда и Хенча, взятых под стражу, пока идет обыск, — словом, все, что угодно… А на пороге вдруг обнаружил, что в маленькой квартирке царит тишина и покой, как на кладбище, и передо мной — Хелен.

Я вошел и бесшумно закрыл за собой дверь. Наверное, я выглядел страшно — замерзший, бледный, грязный, потерянный, потому что Хелен сразу же бросилась ко мне, и в этом движении было столько материнской заботы, желания защитить, пожалеть — всего того, чего я был лишен в течение уже многих, многих лет.

— Думала, вы не придете… уже не ждала.

Я смотрел на нее и улыбался, счастливый оттого, что вновь ее вижу. Теперь, находясь рядом с ней, я совершенно позабыл свои бредовые фантазии, терзавшие меня, когда я бродил по площади. Мне не было страшно. Мой разум снова стал ясным.

В ту минуту я мгновенно осознал перемену и в ней. Это была женщина с огромным чувством самообладания и сильной волей. Она не позволяла себе поддаваться слабостям; во всяком случае, о них никто не должен был знать. Но за последний час с нами со всеми что-то случилось, «с нас слезла шкурка», как где-то выразился Унамуно.[2]

Я еще не знал — это открылось мне чуть позже, — как много в ее жизни значил тот пережитый ею час, принесший ей разочарование и крушение надежд; об этом я тогда и не догадывался. Отныне мы все — Осмунд, Хенч, Хелен и я — жили совсем в другом мире. Теперь сцена действия была залита безжалостным, ярким светом, и фигурки на ней выглядели по-новому, и даже каждый жест имел совсем иной смысл. Сами правила, которым мы до сей поры подчинялись, тоже изменились.

— Что с Осмундом? — спросил я.

— Ушел. — Она взволнованно дышала, поглядывая назад, на полуоткрытую дверь в гостиную. — Там мистер Хенч. Он спит, будто наглотался наркотиков. После вашего ухода он начал плакать. Джон дал ему выпить бренди. Он выпил и тут же, на диване, заснул.

Я открыл дверь и заглянул в комнату. Там стоял зыбкий полумрак, в окнах мерцал уличный свет. Кто-то потушил свечи, но шторы были раздвинуты; все было окутано золотистой пеленой, словно россыпью мелкой звездной пыли, и на стенах танцевали отражения горевших высоко в небе рекламных огней. На диване, где раньше был Пенджли, лежал Хенч. Его большое, мягкое тело покоилось на нем, как огромная, бесформенная, измятая перина. Голова закинута назад, рот открыт. Изо рта вырывался тягучий, заунывный храп. Этот равномерный, повторяющийся через короткий период времени звук проникал во все уголки квартиры.

— Пойдемте в спальню, — сказала Хелен. — Пусть он спит.

Я последовал за ней. Мы закрыли за собой дверь и сели рядом на кровать.

Она заговорила, и я услышал низкий, глубокий, исполненный трогательной доверчивости голос, который всегда был мне безгранично дорог и мил:

— О Дик, мне так не хотелось, чтобы вы приходили, но все же я рада, что вы здесь. Если бы вы не вернулись, я не знаю, как бы я… — Она посмотрела на меня и улыбнулась новой, совсем не прежней улыбкой, как будто мы теперь существовали в другом, неведомом дотоле нам мире. — Какой же вы грязный. Пойдите умойтесь. Наверное, ужасно ощущать себя таким перепачканным.