Над темной площадью - Хью Уолпол

Но вообще-то ничего утешительного в этом не было, потому что уже в следующую минуту его качнуло в темный угол и тут-то он обнаружил внизу, у моих ног, нечто бесформенное.

— Вот это да! — он присвистнул. — Чего это у вас там?

— Из-за него я здесь и жду, — поспешил ответить я. — Если хотите знать, это мой дружок, напился в стельку. Один наш приятель должен пригнать сюда машину, он оставил ее за углом, недалеко. Мы посадим его в нее и довезем до дому.

— Да что вы говорите! — Юный осел был вне себя от любопытства. — А я-то думал, вы ждете девушку! Клянусь, вид у него тот еще! Нет, правда, я нализался коктейлей, а вечеринка даже еще не начиналась! Мы хотим гулять всю ночь! Сегодня день рождения Эскота, куча народу придет позже, но мы приглашены к ужину…

Он вдруг замолк. Видимо, что-то ему подсказывало, что неподвижность Пенджли какая-то особенная, подозрительная.

— Он и вправду плоховат. Похоже, он в коме или у него столбняк… Или еще чего-нибудь…

У меня уже не выдерживали нервы.

— Все будет в порядке, — рявкнул я. — Дома и стены помогают!

А дальше случилось самое страшное. Молодой человек порылся в кармане и достал оттуда портсигар и зажигалку. Он вынул сигаретку. Вспыхнул огонек зажигалки. И тогда он глянул прямо в лицо Пенджли — поверх этого огонька. Вот какую картину он увидел: закинутая назад голова со съехавшей набок шляпой, лицо с выкатившимися глазами и закушенным, высунутым наружу языком, щеки, успевшие принять желтовато-мертвенный оттенок. Зажигалка погасла. Сигарета упала на пол.

— Боже! — прошептал он. — Это же мертвец!

Кто знает, может, в тот момент своего прозрения он догадался взглянуть на всякий случай и мне в лицо?

Я пошел прямо на него. Он повернулся и пустился наутек вверх по лестнице, как будто решил, что я сейчас его здорово приложу.

— Ерунда! — сказал я. — Он просто мертвецки пьян. К тому же упал и расшиб башку. К утру он будет как огурчик!

Но молодого человека и след простыл. Я опять был один.

Правда, совсем недолго. Открылась дверь, и, к моей великой радости, на этот раз действительно появился Буллер.

Без лишних слов мы подхватили Пенджли с двух сторон, вышли на залитую вечерними огнями улицу и посадили его в темный угол, на заднее сиденье машины. Голова его в нахлобученной ниже глаз шляпе опять упала на грудь, так что его лица не было видно.

До нас никому не было дела. Кругом была толпа народа, и, очутившись в самой ее гуще, тогда, после тех жутких десяти минут, я с наслаждением впитывал ее голоса и краски; она казалась мне живым, играющим разными цветами, орущим, самым настоящим чудом.

Мимо меня проплыл профиль Буллера за рулем машины: суровое лицо, голова словно из стали, крепко влитая в плечи, — вид решительный и смелый. Он смотрел вперед, на дорогу.

Машина двинулась, набирая скорость. Я остался один.

До меня не сразу дошло, что я наконец остался один. Мне казалось, что все они — Буллер, Осмунд, Хенч и Хелен — были все еще где-то рядом, когда я погрузился в ледяной, раскаленный уличный поток. Да, помню, именно такое у меня было ощущение — я был словно пронизан огнями и весь насквозь просвечивал от холода. На мне не было ни пальто, ни шляпы. Пришло время в этом признаться, потому что это был самый первый по-настоящему отчаянный момент (но далеко не последний) за весь вечер, когда я был насмерть перепуган и охвачен паникой. Единственное, о чем я мечтал в ту минуту, — убежать, спрятаться где-нибудь, чтобы никого не видеть и не слышать. Мысли о Хелен, о том, что мне надо возвращаться в квартиру и снова влезать во все это дело, мне в голову не приходили. Эти мысли начнут меня преследовать позже. А тогда я вовсе не думал о Хелен. Я думал только о себе.

Простите великодушно, но тут я вынужден прервать рассказ и кое-что объяснить. В течение многих месяцев я был обыкновенным бродягой, изгнанником из общества. Не испытавшему подобного состояния не дано понять, каково это — изо дня в день, неделя за неделей, месяц за месяцем тянуть жизненную лямку без средств к существованию; более того, не имея близких людей или хотя бы одного близкого человека, которого хоть каплю волновал бы вопрос: а на что ты живешь и вообще есть ли у тебя на что жить? И уж совсем паршиво, просто никуда не годится, если случается это в немолодом возрасте, и нет ни гроша за душой, и как-то выживать в течение двадцати четырех часов, а потом еще двадцати четырех часов, без всякого просвета, пока часы не выстроятся в бесконечную череду пустых, позорных дней, которые тянутся и тянутся, и впереди ничего, кроме топкой неизвестности.

Многие британские офицеры, с честью послужившие на благо своей страны, попали в такое положение в послевоенное время. Иногда им везло — их находил счастливый случай и подворачивалась какая-нибудь должность. Но чаще их уносила смерть от болезни, отчаяния или в результате самоубийства. Знаю, что те самые, которые везучие, обычно говорят: хоть какую-то работенку легко можно было найти, только многие не шли на это из-за своего снобизма. Им, видите ли, не позволяли их эстетические воззрения.

Нет, это просто не соответствует действительности. Тысячи, тысячи мужчин были готовы выполнять какую угодно работу и даже, боюсь, пошли бы в конечном счете на жертву в ущерб своему мужскому достоинству, докатились бы до полной деградации личности… Эта жуткая пустота, состоявшая из однообразных, бессмысленных, тягучих дней, была похуже любой медленной китайской пытки. Никакие муки не сравнимы с теми, что пришлось им пережить.

Так вот, этот опыт и такие испытания не могли на мне не отразиться. Мои жизненные силы и воля были ослаблены, видение мира и ощущение реальности искажены. Я включил эти строчки потому, что, переходя к описанию последующих событий, я отдаю себе отчет в том, что в те минуты мой рассудок был помрачен; тут многое объяснялось моим собственным зыбким, призрачным восприятием мира.

Из-за этого призрачного восприятия освещение на площади играло злые шутки со мной. Стоя на тротуаре у входа в дом, где жил Осмунд, я видел, что часы на стене дома через улицу показывали половину девятого. Всего-то половину девятого! Значит, наша встреча с Хелен и ужасное шествие вниз по лестнице заняли от силы пятнадцать минут. Немыслимый, невероятный факт! А мне показалось, что я мучился в том темном, ледяном колодце со своим неразлучным мертвецом долгие часы. Но циферблат подтверждал неопровержимый факт: действительно прошло только четверть часа.

Так или иначе, я был долго погружен в темноту, а теперь ослеплен огнями. Был подавлен тишиной, а теперь оглушен шумом вокруг меня. В те времена я еще не побывал в Америке; это потом мне доведется пережить яркое, ослепительное впечатление, которое произведет на меня Бродвей. Я могу себе представить, какой блеклой и жалкой может показаться площадь Пиккадилли гордым обитателям фантастического бродвейского царства, со всем его причудливым сверкающим убранством. Забегая вперед, скажу, что никогда потом, после того как закончился тот вечер, площадь Пиккадилли больше не казалась мне огненным шквалом, сопровождавшимся пушечной канонадой, как в тот роковой час. Слава Богу, мои переживания кончились. Жизнь моя впоследствии сложилась совершенно иначе! Но тогда, выйдя из дома Осмунда, я словно попал на передний край огня. Мне хотелось спрятаться, чтобы меня никто не видел, а вместо этого глаза бурлящей, шумной толпы, казалось, были устремлены на меня, а совсем рядом, где-то под боком, тихо-тихо, не отставая от меня ни на шаг, ползла тень Пенджли. А между тем это были последние десять минут вечернего пика оживления на площади. Помните, когда я выходил, чтобы привести в квартиру Хенча, тут все только готовилось к битве. Теперь бойцы сошлись, рестораны и театры заполнились людьми. В ту пору уже наметилась мода поздно обедать, которая укрепилась в наши дни, и к театрам то и дело подкатывали кебы и автомобили с опоздавшей к началу представления публикой. Площадь кипела от множества бесцельно снующих туда-сюда пешеходов, которые хлынули на улицу из магазинов, а также долой от домашних очагов и семейных обязанностей.