Сезон крови - Грег Гифьюн

И я нырнул.

Дом разошелся передо мной как занавес, как разинутая пасть, и выплеснул на меня отвратительную, тошнотворную мешанину прошлого.

Постучи один раз и входи.

Сразу за входной дверью, в небольшой прихожей, находится лестница, гостиная слева, небольшой чулан справа. В воздухе как обычно витает запах сигарет, алкоголя и духов Линды. До моих ушей доносится едва слышный звук убавленного телевизора в соседней комнате, а ступени уже поскрипывают под ногами, подаваясь под каждым неуверенным шагом, пока я взбираюсь на второй этаж.

Наверху справа от лестницы открывается – нет, уже открыта – дверь в спальню. В комнату Линды. Кровать отодвинута к дальней стене, разномастные тумбочки по обеим сторонам изголовья завалены переполненными пепельницами и пустыми бутылками, повсюду валяется или рассована по пластиковым корзинам одежда, как будто ее небрежно раскидывали вокруг; гладильная доска у одной стены, туалетный столик с зеркалом и платяной шкаф – у другой. Губная помада и косметика, маленькие бутыльки с лаком, одеколоном и дезодорантом, баночки с мылом и порошками звякают, ударяясь друг о друга, и исчезают во тьме.

* * *

Теперь дом наблюдал за мной, ничего не выражая.

И пока я смотрел на него, призраки заманили мои мысли на кладбище. Я давно не возвращался туда, даже в воображении. Мои родители и мать Бернарда были похоронены на одном кладбище, и хотя мне часто становилось стыдно из-за того, что я не ухаживал как следует за так называемым местом последнего упокоения моей матери, я знал, что она бы меня простила. «В конце концов тут останутся только наши тела, – заверяла она меня, неторопливо моргая, рассказывая мне обо всем и ни о чем конкретно. – К тому времени я сама буду в раю с Папашей».

Она всегда называла моего отца Папашей, как будто можно было сгладить его отсутствие прозвищем, очеловечить пустоту невинным детским словечком. Но он оставался для меня незнакомцем, персонажем чужих рассказов, улыбчивым и добродушным на вид мужчиной на выцветших фотографиях, именем, высеченным на граните. У меня, по крайней мере, было хоть что-то. Бернард вообще практически ничего не знал о своем отце, хотя я так и не сумел определиться, чье положение было лучше. Его мать редко касалась этой темы, и только повзрослев, я начал понимать, почему. Хотя мы с Бернардом никогда об этом не говорили, и я не мог знать этого наверняка, я полагал, что Линда никогда не говорила, кто его отец, потому что не знала этого сама.

Видения кладбища засуетились вокруг, потянулись ко мне и представили Линду: она сидела на собственном надгробии и смеялась, глядя на то, как Бернард, сидевший перед ней на корточках, яростно копал грунт исцарапанными, кровоточащими пальцами, раскидывая землю среди украшавших ее могилу цветов.

Демоны все еще резвились, но дом затих.

На какое-то время призраки умолкли.

Через несколько недель общественный пляж будет забит туристами и местными жителями, но пока здесь было тихо, лишь равномерно бились о берег волны да изредка кричала парившая чайка. Я редко приходил сюда летом, предпочитая тихие месяцы, когда такое посещение было совершенно иным переживанием. Хотя я испытывал, можно сказать, первобытный страх перед океаном, я приходил на этот пляж с детства, и он стал частью многих поворотных событий в моей жизни. Я помню, как пришел сюда в день, когда Рик вышел из тюрьмы, – только одно воспоминание из множества; несмотря на тревогу, которую вызывал во мне океан, я находил странное успокоение в волнах, в его величественной и знакомой силе.

Я осторожно проехал по грунтовой дороге, – мой старый автомобиль задыхался, преодолевая умышленно неровную поверхность, которая должна была помешать водителям превышать скорость, – и остановил машину неподалеку от ряда приземистых деревянных столбов с толстой бечевкой между ними, отделявших стоянку от пляжа. Моя машина была единственной на парковке, но вдалеке на пляже, возле каменного пирса, вонзавшегося глубоко в океан, я заметил молодую женщину в ветровке, игравшую с черным лабрадором. Я задумался, знала ли она о найденном трупе.

На сиденье рядом со мной лежала тетрадь в жесткой обложке, которую я купил несколько дней назад. Я начал выписывать на бумагу все свои мысли, воспоминания и сны, возможно, в надежде, что так мне будет удобнее в них разобраться, и теперь решил еще раз свериться со своими заметками, прежде чем переходить к решительным действиям. Меня все еще преследовал тот же кошмар, но уже не так часто, и, к счастью, больше не было галлюцинаций или видений – больше никаких женщин и их сыновей, лишь непрекращающийся ужас и настойчивое мелькание воспоминаний, давних и свежих, от которых я не мог избавиться.

Раскрыв тетрадь, я пробежал глазами список различных вариантов и перечеркнул первый: Кошмары, затем второй: Призраки. Ручка замерла над третьим: Заброшенная фабрика, и четвертым: Фотография неизвестной женщины. Я пропустил оба пункта и перешел к последнему: Воспоминания и вопросы. Под ним я выписал самые странные или тревожные воспоминания, что посещали меня в последнее время, и связанные с ними вопросы.

Такая прорва вопросов.

Разумеется, обнаружение женского трупа все меняло. Мне не оставалось ничего другого, кроме как и дальше заставлять себя исследовать самые темные закоулки прошлого, но если я надеялся когда-нибудь узнать, кем на самом деле был Бернард, одними воспоминаниями не отделаться. Чтобы заполнить пробелы, наверняка узнать, что он сделал, а чего не делал, мне придется в какой-то мере восстановить историю. Историю Бернарда.

Вдалеке залаял черный лабрадор. Я поднял взгляд и увидел, как женщина бросила теннисный мячик. Пес бросился за ним по песку, поймал и радостно поскакал обратно к хозяйке. Мне внезапно пришло в голову, что, если бы мне этого захотелось, было бы до смешного просто выйти из машины, пройти по пустынному пляжу и убить эту женщину. Перед моим взглядом мелькнули картины ее окровавленного тела и тут же пропали. Подобные мысли почти наверняка проносились и в уме Бернарда, но ужасно было позволить даже слабым отблескам того зла, что он призвал и приютил, проникнуть в мое сознание. Я оттолкнул их прочь и сосредоточился на женщине. Она присела на корточки, обхватила ладонями собачью голову и поцеловала пса в нос. Тот в ответ лизнул ее в лицо, виляя хвостом. Мы так уязвимы, настолько беззащитны перед опасностью, все до единого, даже не осознавая ее, – и мы ничего не можем с этим поделать. Я закрыл тетрадь и бросил ее на заднее сиденье.

День подходил к концу. Было уже почти четыре часа.

* * *

Для вечера рабочего дня в ресторане Браннигана было на удивление людно. Одно из старейших заведений в городе за многие годы пережило несколько перевоплощений и смен антуража, но, по сути, оставалось развлекательным баром с небольшим обеденным залом. На протяжении многих лет оно оставалось любимой забегаловкой города, где можно было выпить пива, сыграть в бильярд или пинбол, заказать пиццу или какую-нибудь другую закуску из множества представленных в меню и съесть ее здесь же, у стойки бара, или за одним из затененных столиков, что выстроились вдоль задней стены; место, где, как правило, все знали друг друга. Но, как и все предыдущие и последующие поколения, чем старше мы становились, тем реже мы заглядывали в бар, предпочитая ему обеденный зал. И хотя я все еще заглядывал сюда ради одной-двух бутылок пива, бар всегда был и будет местом в основном для молодежи, и чем ближе к четвертому десятку, тем менее терпимо я относился к языку, музыке, моде и поведению в целом тех, кто был лет на десять моложе меня.