Эвита. Женщина с хлыстом - Мэри Мейн

Именно из-за той легкости, с которой Эва жертвовала национальными интересами ради личной выгоды или удовлетворения собственной гордости, она заслужила такую неприязнь со стороны наиболее серьезных перонистов.

Но не только этих людей, которые не принимали ее с самого начала, она сместила и отстранила от дел; столь же безжалостна она была и к собственным фаворитам, к своим личным протеже, когда они переставали плясать под ее дудку.

Доктор Оскар Иваниссевич одно время, казалось, весьма уютно устроился у нее под крылышком. В 1948 году его назначили министром образования; Эва благодаря своему фонду получила безраздельную власть над министерством и присвоила себе большую часть его функций. Министр должен был быть человеком, на верность которого она могла целиком полагаться, и Иваниссевич, похоже, вполне годился на эту роль. Он обладал яркой индивидуальностью, видимо, если слухи, ходившие о нем, верны хотя бы на один процент, с легкой примесью эксгибиционизма; говорили, что он любил длинные плащи и неожиданные драматические появления. Некоторое – весьма недолгое время – он был послом Аргентины в Вашингтоне, где занимался в основном тем, что отсылал сердитые письма в газеты, когда в них появлялся хоть намек на критику в адрес режима Перона. Он начинал как врач и в марте 1948 года оперировал Перону аппендицит. Операция пришлась очень некстати, поскольку в тот самый день Англия передавала Аргентине права владения железными дорогами, и церемония эта казалась прекрасным поводом лишний раз подогреть насаждавшийся перонистами национализм. Эва осталась с Пероном – поступок в духе королев давних времен, но вполне уместный в стране, где докторам не доверяли настолько, что зачастую вся семья собиралась в комнате, где роженица корчилась в муках. Эва, одетая в белое, как говорила, пока длилась операция, стояла на коленях и молилась. Позже она произнесла по радио прочувствованную речь.

«Товарищи железнодорожные рабочие, – сказала она после того, как объяснила, что не могла быть с ними, поскольку не считала себя вправе покинуть Перона, – я оставляю вам свое женское сердце и еще раз заверяю вас, что ваш товарищ Эвита предпочитает быть Эвитой, а не женой президента, если эта Эвита служит тому, чтобы облегчить страдания в любом скромном доме моей родины».

Неудивительно, что после таких переживаний «Демокрасиа» объявила успешный исход операции чудом и сообщила, что именем Иваниссевича назовут больницу в Сан-Хуане.

Примерно через два года, в январе 1950-го, положение Иваниссевича было твердым, как никогда, поскольку, когда Эва сама свалилась с острым приступом аппендицита на открытии школы для детей таксистов, Иваниссевича срочно вызвали, чтобы прооперировать ее; перед тем как погрузиться в забытье, она прошептала: «Вива, Перон!»

Но Иваниссевича не пригласили для консультации в 1951 году, когда Эва так сильно заболела. Похоже, два случая привели к тому, что он канул в реке забвения, где неизбежно исчезал всякий верный перонист. Эва потребовала, чтобы ее овдовевшей сестре Бланке, которую и так сделали инспектором школ, еще и повысили зарплату; ее требование не лезло ни в какие ворота, и Иваниссевич как министр образования возмутился. Бланка конечно же получила свое повышение. Второй инцидент связан с Миелем Аскиа, новым протеже Эвы, который в 1949 году стал лидером перонистского блока в палате депутатов и таким образом оказался для нее чрезвычайно полезен. В 1950 году он поступал в университет Буэнос-Айреса, но провалился на экзамене по праву, – забавно, что человек, который так высоко стоял в иерархии перонистов, полагал, что ему необходимо высшее образование, но, вне всякого сомнения, Эва имела на него свои виды, и в эти планы входила ученая степень юриста. Эва просто сказала Иваниссевичу, что Миель Аскиа должен пройти. Иваниссевич предложил устроить для него еще один экзамен. Годом позже несколько профессоров заявили протест по поводу того, что Миель Аскиа сдавал экзамен при закрытых дверях и его приняли без их ведома. Но Эва осталась очень недовольна действиями своего придворного поэта, и Иваниссевич подал в отставку и внезапно отбыл в Чили.

Теперь в Аргентине оставалось лишь одно место, где еще сохранялась видимость свободы слова – это было помещение палаты депутатов; в любом другом человек, критиковавший режим, подвергал себя неоправданному риску. На деле же и сами депутаты не были застрахованы от репрессий. К 1948 году сенат стал полностью перонистским: Перон добился такого потрясающего успеха, объявив недействительными результаты голосования, которые возвращали в верхнюю палату членов оппозиции, и отправив перонистских инспекторов надзирать за тем, чтобы на сей раз результаты оказались более удовлетворительными. Сенат, таким образом, оказался просто-напросто орудием в руках Перонов, и Эва при необходимости просто появлялась на закрытом заседании и прямо говорила им, что от них требуется. Палата депутатов фактически делилась на три фракции: оппозиция, ходившая по лезвию ножа, перонисты, поддерживавшие Перона, но не все одобрявшие вмешательство в государственные дела Эвы, и перонисты, всей душой преданные Эве. К этим последним принадлежали Эктор Кампора, председатель палаты, и Миель Аскиа, лидер перонистского блока.

Раскол между перонистскими депутатами стал очевиден, когда Эва вернулась из своей европейской поездки и, рассорившись с сеньорой Ларго-марсино де Гуардо, начала возражать против председательства ее мужа в палате депутатов. На его место был избран Эктор Кампора, все стороны удовлетворились тем, что он едва ли послужит интересам их соперников, поскольку человеком он был скромным и уступчивым. До избрания Перона он имел практику зубного врача в маленьком городке, но проявил величайшее рвение в перонистской предвыборной кампании и в качестве награды получил депутатский мандат. Но теперь, став председателем палаты, он показал себя таким же пылким сторонником Эвы, каким был когда-то в отношении Перона. Он заявлял: «Говорят, что я – слуга Эвиты и Перона. И я польщен тем, что меня называют слугой, потому что я служу им верно». Его жена сделалась близкой подругой Эвы, такой же, какой была когда-то жена прежнего председателя, и Кампора лично ежедневно навещал Эву и звонил ей по телефону, когда в палате проходили интересующие ее дебаты. Если бы Эва захотела лично присутствовать на заседаниях, она и тогда бы не могла установить над депутатами более жесткий контроль.

Кампора использовал все средства, чтобы затыкать рот оппозиции, звеня в колокольчик и призывая к порядку, как только они хотели заявить протест. На сессиях творились такие беззакония, что у многих депутатов вошло в обычай являться в палату вооруженными, и если собрание проходило без происшествий, угроз и оскорблений, это становилось предметом обсуждения; любая критика, исходившая от Эвы, влекла за собой насилие в отношении радикалов и их отзыв.

Ее вражда с депутатом от радикалов Эрнесто Саммартино началась с первых дней, поскольку он знал ее и выказывал к ней доброту еще тогда, когда она бедствовала в театральной труппе, гастролирующей в провинции, а такой «фамильярности» Эва не терпела. Его вспыльчивость и энергичная оппозиция режиму подогревали ее злобу. Он настойчиво разоблачал коррупцию среди перонистских чиновников, заявляя, что может представить доказательства их участия в мошенничестве, воровстве и вымогательстве. Верхом его безрассудства стало то, что он осудил в самых едких выражениях вмешательство Эвы в дела государства, – такой шаг стоил ему положения и едва не стоил жизни.