Москва силиконовая - Маша Царева

– А он? Он обратил на тебя внимание?

– Мне показалось, что да. Теперь я понимаю, что это была просто изворотливость. Ему хотелось получить эту работу. Ну или он просто открытый милый человек и кокетничает со всеми женщинами. – Она снова потянулась к коньячной бутылке, но я легко хлопнула ее по руке.

– И у вас ничего не было?

– Теперь я понимаю, что ничего, – грустно вздохнула она, – но я считала, что у нас роман. Естественно, платонический.

– Господи, Эмка! Сколько тебе лет?

– Думаешь, сама не понимаю? Мне сейчас сложно объяснить. Но это был совершенно особенный флирт. Не просто обмен пошлыми шуточками или избитые комплименты. И я поверила, что скоро все перейдет в другую стадию. Ты будешь смеяться…

– Что?

– У нас было корпоративное мероприятие. И накануне я пошла в салон интимных услуг, и мне сделали прическу.

– Эпиляцию? – не сразу поняла я.

– Нет, именно прическу. Кучу денег отдала, два часа сидела, дура набитая. Но мастер оказался невероятно талантливым. Он изобразил профиль Блока из лобковых волос.

– Что?! – Я чуть не выронила бокал, вино пролилось на юбку.

– Мы много говорили о Блоке, – виновато пожала плечами Эмма. – Я решила, что ему будет приятно. А хочешь, покажу? – оживившись, она потянулась к пряжке на джинсах. – Там еще не все отросло, можно разглядеть.

– Не-е-ет! – взмолилась я. – Ох, Эмма, даже не знаю, что сказать.

– И не говори ничего, – снова поскучнела она. – Только представь, какой униженной я себя чувствую. Я взрослая, красивая, умная женщина, а он… Он рассматривал ее пупок, да еще так, стервец, улыбался!

– И что ты собираешься делать? Отчислишь Челси?

– А смысл? К тому же не могу я так тебя подставить. Его увольнять тоже глупо, он лучший учитель в коллективе. Надо как-то это все замять, мне скандалы подобного рода не нужны, у моей школы безупречная репутация. Остается отравиться антидепрессантами. Или спрыгнуть со смотровой площадки Останкинской телебашни, пусть меня хотя бы покажут в новостях.

– Она застекленная, так что не покажут. Эмка, прекрати хандрить. По большому счету, он и не виноват. Ты сама все себе надумала. А Челси… Да, она гадина, кто бы спорил. Сама не могу дождаться, когда ее заберут обратно.

– Что слышно от твоих?

– Да ничего, – усмехнулась я, – меня не балуют звонками. А если мама звонит, то только чтобы удостовериться, что ее драгоценная Челси не вышла на улицу без куртки и не подхватила пневмонию. Хотя, на мой взгляд, если у нее и есть риск что-то подхватить, то только сифилис.

– Бедная ты, – Эмма погладила меня по плечу. – Слушай, Даш… Надо, чтобы ты к нему сходила.

– Что? К кому? – не сразу поняла я.

– К Эдику. То есть к Эдуарду Николаевичу. Так его зовут, учителя литературы. Я хочу, чтобы с ним поговорила ты.

– С ума сошла? Ты же директор школы!

– Знаю, только вот, ну пойми ты меня, у меня нет сил. Разберись с ним сама, припугни его, возмутись. Он неглупый мужик, я уверена, что никакой роковой страсти там нет. Так, слишком далеко зашедший флирт. Да и ты права – Челси эта не такой уж и ребеночек, акселератка, здоровая кобыла. Не сажать же его за такое в тюрьму. Я просто хочу, чтобы этого больше не повторилось.

– Странная ты. А что если у него не только с Челси шашни? Она просто наглая, любит эпатировать. А тут роман с учителем – такое можно устроить представление. Может быть, другие молчат.

– Ну не знаю, – с сомнением протянула Эмма. – Вот ты и спроси. Хотя я в этом сомневаюсь. Думаю, что он до смерти перепугается, когда узнает, что тебе все известно.

– А почему он тогда не пытался это скрыть? – нахмурилась я. – Ты говоришь, он неглупый, тонкий, дорожит работой. Какого хрена ему тогда светиться? Запираться с ней в аудитории?

– Может, она на него морок навела, – угрюмо предположила Эмма, – а что, я и не такое видела. Вот недавно соседа моего такая ведьма из семьи увела. Посмотришь на нее – слезы! Ножки кривые, зубы торчат, волосенки жидкие, грудь висит, как у старой козы. А соседка – как наливное яблочко, упругая, румяная, гладкая. Трое детей у них было, двенадцать лет душа в душу. И вдруг появилась эта мымра – и все. Тут в какие угодно привороты поверишь.

Я сокрушенно покачала головой. Мне знаком этот человеческий сорт – в юности они кажутся адекватными и даже расчетливыми, а потом что-то происходит, все невылюбленное и ненагулянное начинает проявляться в эзотерическом поиске смысла. И кто-то отбывает медитировать в индийские ашрамы, кто-то и в Москве находит себе ушлого гуру, кто-то начинает питаться одними сырыми фруктами и искать в этом великий кармический смысл, а кто-то подозрительно косится на зеленоглазых соседок, подозревая, что они ворожат на полную луну.

– Не знаю, Эм…

– Ну пожалуйста! – взмолилась она. – Я никогда тебя ни о чем не просила! Не хочу напоминать, но стоило тебе намекнуть о проблемах, я сразу же зачислила Челси в гимназию. А на самом деле знаешь, какой у нас конкурс? Она бы ни за что не поступила сама, ведь она еле читает по-русски и пишет с чудовищными ошибками.

– То есть это шантаж? – со вздохом уточнила я.

– Конечно нет! Но я тебя просто умоляю, ну, пожалуйста, избавь меня от всего этого! Ты же видишь, как я расклеилась! – В доказательство этих слов она, не отрывая от меня умоляющего взгляда, плеснула себе щедрую порцию коньяку. – У тебя это займет не больше получаса! Можешь пойти прямо сейчас! Или завтра! Или в любой день, когда тебе будет удобно!

– Ну ладно, – сдалась я. – Не думаю, что это правильно, но раз ты так просишь, я к нему схожу.

* * *

В детстве мне нравился Дмитрий Харатьян. Можно сказать, он стал моим первым сексуальным переживанием. Ясноглазый гардемарин с родинкой на щеке улыбался с открытки, которую я прятала в коробке из-под лыжных ботинок. Мой талисман. Фетиш. Моя личная жизнь, 15 на 12 сантиметров. Каждый день, перед сном, удостоверившись, что родители заперлись в спальне и не собираются тревожить ночь моей тринадцатой весны, я включала под одеялом фонарик и, затаив дыхание, внимательно рассматривала его лицо. А потом закрывала глаза и мечтала, примеряя его образ к разным ролям. То представляла его пиратом, а себя – красавицей с атакованного им корабля. На мне была бы юбка с кринолином цвета увядшей розы и шляпа с павлиньими перьями. И я бы так трогательно плакала, и он был бы поражен моей наивной чистотой, и в первое время сам бы себя за это презирал, но потом, конечно, поплыл бы по течению. Ведь это была бы настоящая любовь. Или представляла, что он – пленный разбойник, брошенный в каменный колодец тюрьмы, а я – прекрасная принцесса, случайно увидевшая его улыбку. Я бы рискнула статусом, чтобы его спасти. Честное слово, сам черт мне был бы не брат. Или даже мечтала, что я – это я и есть, ученица восьмого класса Даша Дронова. Ну разве что чуть более пышноволосая и чуть менее застенчивая, и непременно со вторым размером груди (как у моей дворовой подруги Зинаиды, которой никто не давал ее тринадцати). А он – наш новый учитель, ну предположим, химии. Хотя нет, химию я ненавидела, пусть лучше будет русский и литература. Не могу представить Харатьяна, смешивающего щелочи и кислоты, пусть лучше читает «Черного человека» и «Мцыри», да так, чтобы у девочек с первой парты наворачивались слезы, а у оторв с последней насквозь промокали трусики. И вот однажды некая химия (черт, все-таки химия) притянула бы его взгляд к моей улыбке. И он бы понял, что я – солнце и луна одновременно. Переживал бы, конечно, социальное там положение, разница в возрасте, идиотская субординация. А потом я однажды написала бы ему письмо – честное и горячее. И он вызвал бы меня в пустой класс, чтобы объясниться, вернее, объяснить, почему все это невозможно. Ну и там случилось бы нечто, ну, как в бунинском «Солнечном ударе». У нас начался бы тайный роман, и немногочисленные посвященные говорили бы, дураки, какие глупости, ребячество, пройдет. А мы любили бы друг друга всю жизнь. Обо всем этом я мечтала, сжимая коленями подушку, и к моменту пленения пиратами, вызволения из тюрьмы или объяснения в пустом классе тело накрывала волна мурашек, сладкая и колючая.