Евангелие от Локи - Джоанн Харрис

Не могу сказать, что сам я так уж хорошо разбирался в любви. Из всех тех чувств, которые я познал, пребывая в человечьем обличье, именно любовь казалась мне самым бессмысленным, болезненным и сложным переживанием. Все это, очевидно, было связано с дихотомией брать/отдавать. По всей видимости, только брать было недостаточно. Кроме того, важна была всякая чепуха вроде стихов, цветов, лютневой музыки, поцелуев и объятий (причем этого как можно больше); часто возникала потребность носить одинаковую одежду и вести бесконечные разговоры о предмете своего обожания, и все это в целом иной раз приводило к почти полной утрате умственных способностей. Насколько я сумел понять, любовь способна кого угодно сделать слабым и скучным. Бальдр, который благодаря своему дару любви был, должно быть, постоянно влюблен, утверждал, сочувственно на меня поглядывая, что любовь – одна из величайших радостей жизни. Но я догадывался, что ему никогда в жизни не доводилось, скажем, мечтать о мести, или быть участником любовного треугольника, или… одну за другой поедать тартинки с джемом, испеченные Сигюн.

Впрочем, вернемся к истории об этом наглеце Фрейре и о том, как я использовал любовь, чтобы существенно подорвать его авторитет.

Теперь Один обладал возможностью знать и видеть все, что происходит в Девяти мирах; за это ему пришлось дорого заплатить[55], и он, естественно, не был намерен с кем-либо своими знаниями делиться. Именно поэтому высокий трон в Асгарде предназначался только для него одного; под этим троном был проход к источнику, где он хранил голову Мимира, окутанную магической дымкой; на этом троне он любил посидеть в одиночестве и спокойно подумать, когда работал над очередным стратегическим планом.

Фрейру в тронном зале делать было нечего; да ему бы, наверное, и в голову не пришло туда соваться, если бы я ему эту мысль не подкинул. Но любовь и мысли о браке, повторяю, так и витали в воздухе – Идунн вернулась к Браги, и они были так счастливы, что на них просто тошно было смотреть. Бальдр женился на Нанне, бесхарактерной куколке с прелестными глазами олененка; Нанна считала красавца-мужа гением и во всем ему подчинялась – по-моему, «свидание вслепую», когда Скади угадывала будущего мужа по ногам, придало нашему Золотому Мальчику дополнительное ускорение в плане столь скоропалительной женитьбы. Короче, Фрейр заскучал – это проявлялось в том, что он стал беспокоен, криклив и не в меру похотлив, – и почувствовал себя нелюбимым. Запас доступных богинь в Асгарде был не велик, а если вычесть его родную сестру Фрейю и разнообразных кузин, то Фрейру и глаз-то положить было не на кого.

И тут на сцене появился Ваш Покорный Слуга. Я намекнул Фрейру, что Один развлекается и даже получает сексуальное удовольствие, шпионя за женщинами любого из Девяти миров.

– С его трона все можно увидеть и рассмотреть, – соблазнял я его за кувшином сладкого меда. – Как раздеваются женщины, как они купаются, как работают. Ничего удивительного, что Старик проводит так много времени в тронном зале. Он там не просто слюни пускает, у него и «мокрые сны» случаются.

– Правда? – Фрейр был потрясен. – Неслыханно! Значит, он подсматривает, как женщины раздеваются… купаются… Нет, ей-богу, парень, я в шоке!

– Я тоже, – сказал я и улыбнулся.

И мы молча прикончили кувшин с медом.

Несколькими днями позже я отыскал Фрейра в садах Асгарда; он слушал, как Браги играет на лютне, и выглядел еще мрачнее, чем всегда.

– Случилось что-нибудь? – спросил я.

– Ах, да все очень плохо!

По-моему, только одно может заставить мужчину слушать лютневую музыку. Ну, конечно: Фрейр, оказывается, тайком пробрался в тронный зал Одина, спустился к источнику Мудрости и увидел в нем девушку своей мечты. Он долго за ней наблюдал, увидел, как она раздевается, и, естественно, влюбился.

Говорите, что хотите, но любовь скучна. А уж влюбленные и вовсе зануды. В общем, мне пришлось притворяться, слушая, как Фрейр заливается соловьем, восхваляя увиденную им девицу и ее красы: дескать, глаза у нее сияют, как звезды, а смех подобен пению райской птицы… ну, и так далее. Он еще долго перечислял все прочие ее тошнотворные достоинства, пока, наконец, не добрался до сути и не заявил, что просто умрет, если с ней не познакомится.

Я постарался сохранить серьезное выражение лица.

– А почему бы тебе к ней не посвататься? Ты же наверняка сразу ее получишь.

– Все не так просто, – возразил Фрейр. – Если я скажу Одину, он наверняка спросит, как я вообще о ней узнал. И потом…

– Что еще?

– Она – дочь народа Гор. И родственница…

– Погоди, сейчас отгадаю. Того самого строителя, что по сути дела подарил нам эту крепость? Ну, конечно! Да уж, не повезло тебе. – Я изобразил сочувствие. – Ну, его-то благословение ты точно не получишь.

– Но она должна стать моей! – воскликнул Фрейр. – Иначе я просто умру!

Ну, это он, конечно, преувеличивал. От вожделения еще никто не умирал. Впрочем, вид у него был весьма жалкий, и я еще больше развеселился, глядя на него, а потом сказал:

– Ладно, я подумаю, что тут можно сделать, – и ушел, собираясь и впрямь предпринять кое-какие шаги: стать для него, так сказать, сватом.

Для начала я отправился к отцу этой девицы. Звали его Гюмир, и был он таким волосатым и непривлекательным, что даже странно, как это у него родилась такая красивая дочь. Имя ее было Герд, и внешностью она, должно быть, пошла в мать. Во всяком случае, она действительно была очень хороша, вся такая гладкая, благоухающая.

К Гюмиру я отправился, сменив обличье, – теперь у меня была борода, звали меня Скирнир[56], и я считался слугой Фрейра. Я сообщил этому неотесанному Гюмиру, что Фрейр отчаянно влюблен в его дочь. Как и следовало ожидать, папаша сначала послал меня, сами знаете куда, но, подумав, понял, что это предложение может сулить ему кое-какую выгоду, и я остался.

Я сказал ему, что Фрейр – легкая добыча, ибо готов отдать все, что угодно, если Гюмир разрешит ему взять Герд в жены. Намекнул волосатику, что для него это прямой путь к обогащению, но если он откажется, то Фрейр так или иначе девицу получит. В общем, он должен понимать, а я так и вовсе в этом не сомневаюсь, что в случае отказа он потеряет и дочь, и всякую надежду на компенсацию.

– Вот так-то! – нагло заявил я. – Лучше сразу назови свою цену. Давай-давай, проси что угодно.