Вишенка. 2 том - Поль де Кок

— Я говорю, что чувствую, и нахожу, что нет надобности скрывать свое мнение, если оно искренно и правдиво. О чувствах же, которые испытываю к этой молодой женщине, я могу громко говорить всем и каждому, не краснея.

При этом ответе госпожа де Фиервиль не может скрыть свою досаду и с гневом сжимает и комкает попавшиеся ей под руку бумаги.

— Но вот что неоспоримо, — говорит она, — это то, что мой племянник отлично сознает, что он никуда не может показаться со своей женою в свете. Она была бы положительно не на своем месте. Потому в самый день свадьбы он уехал с женою в Бретань, в поместье свое «Большие дубы». Они жили там, как медведи в берлоге, не принимая никого из соседей.

— Вы, вероятно, посетили их там, сударыня?

— Да, милостивый государь, я не хотела противиться своему любопытству, я желала видеть, что это за чудо, которое скрывают от всех.

— Что же? Не нашли ли вы, что в этой молодой женщине есть какое-то очарование, есть нечто, что так и влечет к ней?..

— Нет… она хороша, я этого не отрицаю… но есть тысячи женщин гораздо лучше ее. Племянник и его… супруга пробыли два года в Бретани, потом в один прекрасный день уехали в Италию.

— Да, но они уже несколько дней как в Париже. Леон и Агата возвратились из своего путешествия.

— А! Вы это знаете?

— Да, знаю, сударыня, потому что я вчера видел Сабреташа, и он меня известил о возвращении своей племянницы… он в восторге.

— Позвольте, однако, спросить у вас, милостивый государь, если это не будет нескромностью с моей стороны, где вы познакомились с этими людьми?

— Этими людьми?.. Боже мой, сударыня, почти всегда случай доставляет знакомства… Сабреташ был несчастлив, племянница его очень больна, и я воспользовался возможностью быть полезным старому солдату.

— То есть вы дали ему работу!

— Именно так.

— Чем занимается этот господин? Кажется, шьет сапоги?

— Нет, сударыня, он маляр.

— Это восхитительно!.. И сказать, что мой племянника взял себе жену из семейства господина Сабреташа!

— Что же тут дурного? Сабреташ честный человек. Прежде он защищал свою Родину, а теперь поддерживает свое семейство… я горжусь, что могу пожать руку такому человеку… К несчастью, истинно честные люди, безупречного поведения, редки на свете! И когда встретим таких людей, ими нельзя пренебрегать… к какому бы слою общества они ни принадлежали.

— Не спорю!.. Этот дядя может быть феникс честности! Что же касается его племянницы, ручаюсь, что тут совсем все наоборот.

— Как можете вы так говорить!.. Ведь это жена вашего племянника!

— Да, я говорю так о женщине, которая не должна была стать его супругой… которая его обманула, я в этом уверена… выдала себя за добродетель, которой не была.

— Такие подозрения… О! Как это дурно! Что вам сделала госпожа Дальбон, что вы ее так браните?

— Повторяю вам, что меня она не обманет… что ее жеманный вид… любовь, которую она показывает мужу… все это не заставит меня переменить мое мнение. Я заметила такие вещи, которые убедили меня, что я права, сомневаясь в добродетели этой дамы.

При этих словах господин Дюмарсель встал, взял свою шляпу и, кланяясь госпоже де Фиервиль, сказал:

— Я не хочу более слушать, как клевещут на особу, в которой я принимаю сердечное участие… Прощайте, сударыня.

— Как, милостивый государь, вы уходите, потому что я не разделяю вашего пристрастия к госпоже Дальбон?.. Это уже слишком!

— Что делать! Я не могу слышать, как бранят тех, кого я люблю…

— Но когда они этого заслуживают? Чтобы обвинять кого, надо иметь доказательства, иначе это будет только клевета.

— Хорошо же, я докажу вам, что все, что я сказала об этой женщине, справедливо… я узнаю ее прошлое… докопаюсь до него… и поспешу тогда поделиться с вами моими открытиями… И вы увидите, оклеветала ли я ее!..

— А в ожидании этого позвольте мне с вами проститься, сударыня.

И господин Дюмарсель вышел, низко поклонившись госпоже де Фиервиль, которая гневно ударила рукою по стоявшему возле нее столику, восклицая:

— Но она им всем вскружила голову, эта Агата!.. Ах, как я буду довольна, если мне удается доказать им, что я не обманулась, что я поняла ее лучше их.

Пропутешествовав четыре месяца, посетив Швейцарию и часть Италии, Леон и его жена возвратились в Париж, по-прежнему счастливые, по-прежнему любящие друг друга, как в первые минуты супружества. Подозрения, которые хотела возбудить в Леоне госпожа де Фиервиль, не пустили корней в его сердце. До своего брака с ним Вишенка так откровенно ему все рассказала, что ему и в голову не приходило, чтобы она вздумала его обманывать.

Они приехали в Париж, потому что у Леона были дела в городе, и ему не хотелось оставлять Вишенку одну в «Больших дубах». Молодые супруги располагали провести зиму в Париже и с наступлением весны возвратиться в Бретань.

Вишенке очень хотелось жить в Париже как можно уединеннее, но для богатых людей это не всегда возможно. Молодая женщина не желала выезжать в свет, но всегда просила Леона не отказываться от приглашений, которые сыпались на него со всех сторон. Но Леон предпочитал всем светским удовольствиям общество своей жены. Он очень любил театр, часто ездил туда с Вишенкой, которая сначала скрывалась в глубине ложи, едва осмеливаясь осмотреть партер, но мало-помалу попривыкла, перестала прятаться, тем более что видела, как Леон доволен, что она стала менее робка и застенчива.

Гастон Брумиер посетил в Париже молодых супругов. Он был все так же сердечно предан своему другу и оказывал Вишенке самое почтительное внимание, но посещения его были непродолжительны, и он всегда старался приходить, когда Леон был дома.

Этот последний замечал все это, но на что он мог пожаловаться? На то, что друг его не хотел ухаживать за его женой… он не был из числа таких мужей.

Вскоре по приезде в Париж Леон сказал жене:

— Душа моя, нам предстоит выполнить нечто… весьма неприятное для нас… но, живя в свете, нельзя пренебрегать некоторыми обязанностями.

— Я угадала, друг мой, мы должны отправиться с визитом к твоей тетке?

— Да, душа моя, она приезжала к нам в «Большие дубы», и если мы, находясь в Париже, не посетим ее, то поступим против всех приличий.

— Так поедем, друг мой… Но она после этого не поселится у нас в Париже, так, как в «Больших дубах?»

— О, нет, успокойся. В Париже каждый живет у себя. Потом, тетка моя, уезжая от нас, была немного сердита на меня, и легко может случиться, что она нас и не примет, но мы отдадим визит вежливости, и этого будет достаточно.

— Ах, какое бы это было счастье, если бы она нас не приняла… потому что я всегда дрожу перед ней… хотя, право, она мне совсем не противна.