Я никогда не обещала тебе сад из роз - Джоанн Гринберг

— Но ты мне рассказывала, что в лагере подкупала других детей присланными мамой конфетами, — заметила Фуриайя.

— Ну да. Конфеты были в коробке, затянутой в целлофан, — обезличенные. Пока упаковка не вскрыта, экстракту взяться неоткуда. Только через день-два гниль Деборы проникает сквозь обертку. Конфеты я раздавала почти сразу.

— И покупала пару часов хорошего отношения.

— Я держала себя за врунью и трусиху. Но к тому времени Избранные стали входить в силу и ставили это клеймо направо и налево.

— И на это ощущение накладывалось твое раннее развитие, которое приходилось всячески подтверждать, и вечные дедушкины заверения в том, что ты особенная.

Дебора отвлеклась, и острый докторский взгляд заметил, что она чего-то ждет.

— Антеррабей… — позвала по-ирски Дебора.

— Ты сейчас где? — перебила доктор Фрид.

— Антеррабей! — выкрикнула по-ирски Дебора. — Выдержит ли она такую тяжесть?

— Что случилось, Дебора? — спросила врач.

Адресовав богу свой стон, Дебора в отчаянии обратилась к смертной:

— Антеррабей прознал, что я увидела… о чем я должна говорить. Зачем я только ее увидела, почему она не спряталась, эта диковина… эта штука.

Дебору затрясло. Фуриайя дала ей плед, и она, дрожа, свернулась калачиком на кушетке.

— Во время войны… — проговорила Дебора, — я была японцем.

— Настоящим японцем?

— Я носила маску американки.

— Зачем?

— Я же была Врагом.

Дебора считала это самой главной тайной, и доктору Фрид приходилось раз за разом просить ее говорить громче.

Пришлось объяснить, что в возрасте девяти лет, благодаря умению погружаться в Ир и без видимых изменений всплывать из его немыслимых глубин, она получила от Ира необыкновенный дар: способность к преображению. С год она была попеременно дикой лошадью и бронзовокрылой птицей. Сейчас Дебора продекламировала ирское заклинание, которое в свое время освободило ее птичий облик от всяких следов некрасивой и всеми нелюбимой девчонки: «Э, квио квио крнру фк Ир эдат темохику’ браоун элепр кирир…» («Легкокрылая, с пеньем взмываю над каньонами сна твоего…»).

Когда она была этим великим крылатым созданием, ей думалось, что прокляты и неправы земляне, а не она — совершенство красоты и гнева. Ей думалось, что спящие и незрячие — это они.

С началом Второй мировой войны, когда для американцев названия тихоокеанских островов превратились в язык шаманства и ада, Синклит сказал ей: «Они ненавидят этих японцев, точь-в-точь как всю жизнь ненавидели тебя». И падающий Антеррабей с почтительной улыбкой добавил: «Но ты — не из их числа, Легкокрылая».

Тогда она вспомнила обрывок какой-то радиопередачи: «Кто не с нами, тот против нас!» И Синклит выкрикнул: «Значит, ты и есть тот враг, с которым они бьются!»

Как-то поздно вечером, перед сном, Дебора переродилась в пленного солдата-японца. Под личиной американской девочки-еврейки, знавшей только американский город и пригород, узкие вражеские глаза высматривали подходящий день, чтобы сбросить эту маску. Врага терзало боевое ранение — неотступные, невыносимые муки, причиняемые опухолью; а ум его, одержимый странным языком, будоражили сны о побеге. Ненависти к своим тюремщикам солдат не испытывал, не желал им поражения в этой войне, но данность теперь придавала смысл непримиримым противоречиям, которые жили у Деборы внутри, а потому надругательство над потаенным женским естеством, горькое сокрытие раны, секретный язык, плен, а также блеск и убожество заявления Ира «Ты не их роду-племени» находили хоть какое-то объяснение.

В тот день, когда окончилась война на Тихом океане, Антеррабей заставил Дебору разбить стакан и потоптаться на осколках стекла. Боли она не чувствовала, и врач, с содроганием извлекавший осколки, пришел в ужас и некоторое недоумение от ее «солдатского» терпения.

— Хотя бы окаянные докторишки считают меня храброй! — по-ирски сказала Дебора Лактамеону.

— Ты — пленница и жертва, — отозвался Лактамеон. — Мы не приближали твое спасение.

— Значит, ты скрывала свое второе «я» от окружающих, — отметила Фуриайя. — А от Ира — тоже?

— В Ире ему места не было — оно существовало только в земном измерении.

— И потому в обязанности Цензора входило обеспечивать его секретность. Разве не так? Не могу понять, каково место Цензора в твоих владениях.

— Цензору положено меня охранять. Вначале его поставили у врат Междуземья, чтобы в земных разговорах не выплыли тайны Ира. Он следил, чтобы до землян не дошли голоса и обряды Ира. Так и получилось, что со временем Цензор превратился в тирана. Стал контролировать все мои слова и поступки, даже когда я находилась за пределами Ира.

— Но этот Цензор вместе со всем Иром был всего лишь попыткой осознать и объяснить реальность, выстроить некое подобие истины, в границах которой ты могла бы существовать. Итак, — заключила доктор, — в этом вопросе еще многое нужно рассмотреть и исследовать. Теперь ты больше не жертва; мы с тобою бойцы за твою благополучную, надежную жизнь.

Когда больная ушла, доктор Фрид сверилась с настольными часами. Сеанс получился затяжным и вконец ее вымотал, хотя она уложилась в отведенное время. Напряженное внимание и соучастие отняли столько сил, что она уже не знала, выдержит ли крики и агонии других больных, назначенных на вторую половину дня, и острые вопросы студентов, проходящих цикл психиатрии. Так, что еще на повестке дня? Она заглянула в лежащий на столе ежедневник. Ах да, семинар. И, о чудо, у нее в запасе оставался целый час. Вот уже три недели пластинки с записями Шумана так и лежали нераспакованными на картотечном шкафу. Из памяти взывал Бетховен. Почему ей вечно не хватает времени? Она потянулась и направилась в гостиную, тихонько напевая какие-то отрывки. Это Шуман или Бетховен? Доктор, как вы нынче себя чувствуете?

Доставая со шкафа и вскрывая посылку, она думала о пациенте, чей лечащий врач обратился к ней за консультацией по поводу неразрешимой, на первый взгляд, проблемы. Нет. Хватит с нее больных. Она включила проигрыватель и поставила первую пластинку. Комнату наполнили милые сердцу, нежные мелодии Шумана. Мысленно она погрузилась в немецкий язык и поэзию своей юности. Сидя с закрытыми глазами в мягком кресле, она отдыхала. Но тут, уже в двенадцатый раз, задребезжал телефон.

Когда Дебора возвращалась на отделение, все та же кошмарная туча опустилась еще ниже; послышался ропот Избранных, и Цензора, и всего Ира. От надвигающегося ужаса Дебора решила нарушить молчание. Увидев, что старшая сестра собирается уходить, Дебора побежала за ней, но язык не слушался; дверь захлопнулась, дневная смена ушла. Заступила вечерняя смена, а угроза маячила совсем близко и готовилась к захвату. Перед тем как ее накрыло волной, Дебора подбежала к дежурной сестре, которая пересчитывала сданные после ужина ложки.