Обретение крыльев - Сью Монк Кид

– Да, я действительно против колонизации, – начала я. Речь моя лилась без запинки, и я заставила себя продолжать: – Я против, но не по той причине, о которой вы думаете. Мы должны освободить рабов и оставить их здесь. Как равных нам.

Возникла странная пауза. Среди набожных женщин уже давно ходили разговоры, взывающие к христианскому состраданию к рабам. Время от времени какая-нибудь сердобольная душа заговаривала о полном освобождении рабов. Но равенство – нет, это нелепость!

Согласно закону, раб считался человеком на три пятых. Я вдруг осознала, что мое предложение равносильно тому, чтобы объявить овощи равными животным, животных равными человеку, женщин равными мужчинам, а мужчин равными ангелам. Я опрокидывала вверх тормашками порядок мироздания. Самое удивительное, что мысли о равенстве пришли мне в голову впервые, и я могла приписать их только Богу, к которому в последнее время часто обращалась и который представлялся мне скорее бунтарским, чем законопослушным.

– Боже правый, неужели ты нахваталась этого от пресвитериан? – спросил отец. – Это они говорят, что рабы должны жить среди нас как равные?

Вопрос звучал саркастически и был адресован моим братьям, но все же ответила я сама.

– Нет, отец, это говорю я.

Пока я рассуждала, перед глазами пронеслась вереница картин, и в каждой из них была Подарочек. Вон она – малютка с сиреневым бантиком на шее. Вот – наполняет дымом весь дом. Учится читать. Прихлебывает чай, сидя на крыше. Я вижу, как ее стегают плетью. Как она обматывает дуб украденной ниткой. Купается в медной ванне. Шьет изумительные вещи. Ходит кругами как потерянная. Я увидела все в истинном свете.

Подарочек

Матушка пропала. Это так же очевидно, как и то, что я сижу здесь. Мне остается только наворачивать круги по двору, пытаясь унять печаль. По правде, можно стереть ноги до волдырей, вышагивать до второго пришествия, но так и не перегнать свое горе. Пришел декабрь, и я прекратила хождение. Я задержалась у поленницы, где мы давным-давно кормили совенка.

– Черт тебя побери, если ты спаслась! Как же ты могла оставить меня с моей любовью и ненавистью к тебе! Это меня убьет, и ты знаешь, что так оно и есть.

Потом я повернулась, пошла в подвальную комнату и взялась за шитье.

Не думайте, что я могла сделать хоть один стежок, не вспоминая о ней. Она была в ветре, дожде и скрипе кресла-качалки. Она сидела на ограде с птицами и смотрела на меня. Когда приходила темнота, матушка являлась вместе с ней.

Однажды, незадолго до Рождества, я взглянула на деревянный сундучок на полу, засунутый за мамин мешок из рогожи.

– И куда ты подевала ключ?

Я все время с ней разговаривала. Но, честное слово, не слышала, чтобы она отвечала, так что я не свихнулась. Я перевернула комнату вверх дном, ключа нигде не было. Вряд ли он остался у нее в кармане в день, когда она ушла и не вернулась. У нас в сарае хранился топор, но мне совсем не хотелось раскалывать сундучок.

– Будь я на твоем месте, – стала рассуждать я, – куда бы спрятала ключ от сундучка с самыми ценными вещами?

Я с минуту постояла на месте. Потом подняла глаза к потолку. К раме для лоскутных одеял. Колесики шкива недавно смазали маслом. Они не заскрипели, когда я опустила раму.

«Наверняка».

Ключ лежал в канавке, проходящей вдоль одной из досок.

В сундучке я нашла пухлую пачку, завернутую в муслин. Отогнула край и учуяла мамин запах, этот солоноватый запах. Я не удержалась и всплакнула, прижала к себе лоскуты, вспоминая, как матушка говорила, что они – мясо на ее костях.

Всего там было десять больших квадратов. Я разложила их на раме. Цвета, которыми пользовалась матушка, превзошли Бога и радугу. Красный, фиолетовый, оранжевый, розовый, желтый, черный и коричневый. Они больше подействовали на мой слух, чем на зрение, звучали так, словно она смеялась и плакала одновременно. Это была самая замечательная работа, вышедшая из-под пальцев матушки.

На первом квадрате изображалась ее мама в детстве, она держала за руки своих маму и папу, и вокруг падали звезды. Это была ночь, когда бабушку продали в рабство и когда началась вся история.

Дальше шла какая-то мешанина. Некоторые лоскуты я могла разгадать, другие нет. На одном женщина с красным шарфом на голове мотыжила землю в поле – думаю, это моя бабушка, – а среди растущих побегов лежал младенец, моя матушка. Над их головами по воздуху летали рабы и исчезали за солнечным диском.

На следующем оказалась маленькая девочка, сидящая на трехногом табурете и пришивающая аппликации на одеяло – красное с черными треугольниками. Некоторые треугольники рассыпаны по полу.

– Наверное, это ты, а может быть, и я, – пробормотала я.

На четвертом было дерево духов с обмотанной вокруг ствола красной нитью, на ветках его сидели стервятники. Матушка изобразила лежащих на земле женщину и маленького мальчика. Я решила, что это моя бабушка и ее сын. Оба были мертвы и запятнаны кровью. После этой картинки мне пришлось прогуляться на свежем воздухе. Ты выходишь из чрева своей матери, едва ли не до двадцати лет спишь с ней в одной постели и все же не знаешь, что скрывается в темных уголках ее души.

Я вернулась в дом и стала рассматривать следующую картинку – мужчину на плантации. У него была коричневая шляпа, а с неба смотрело множество глаз, примостившихся на облаках, – больших желтых глаз, из которых капал красный дождь. «Мой дед Шенни», – сказала я себе.

На другой картинке я увидела маму и девочку-младенца, распростертых на раме для одеял. Понятно, что эта девочка – я. Наши тела были разрезаны на кусочки – яркие лоскутки, которые следовало соединить. При взгляде на них у меня закружилась голова.

На новом квадрате матушка шьет потрясающее фиолетовое платье с лунами и звездами. Только делает это она в мышиной норке с нависающими сводами.

Я переходила от картинки к картинке, будто переворачивая страницы книги, которую она оставила после себя и в которой заключены ее последние слова. Через какое-то время я перестала что-либо чувствовать – так бывает, когда неловко подвернешь руку во сне и она онемеет. Теперь я смотрела на аппликации, над которыми матушка трудилась два года, так, словно они не имели ко мне отношения, и было легче. Я представила себе, что они парят в воздухе, как освещенные окна.

А вот мама стоит во дворе с подогнутой ногой и привязанным к ней ремнем. Так ее наказывали. Еще одно дерево духов, наше с матушкой, и на нем нет стервятников, лишь зеленые листья. Под деревом девочка с книгой, и ей на спину опускается кнут.

На последней картинке был изображен мужчина, здоровый как бык, в плотницком фартуке, – мистер Денмарк Визи, – а рядом вышито четыре цифры с него высотой: 1884. Я понятия не имела, что они значат.

Я принялась за шитье. К черту госпожу с ее платьями! Весь день допоздна я сшивала мамины квадраты мелкими, едва видимыми стежками. Потом пришила подкладку и заполнила одеяло лучшей набивкой, какая нашлась, и целой коллекцией собранных перьев. После чего взяла ножницы и постриглась налысо, оставив на голове только пушок. Остриженные волосы я затолкала в набивку.