Обретение крыльев - Сью Монк Кид

И только тогда вспомнила о деньгах – сбережениях за восемь лет. Я заглянула в сундучок – он был пуст. Четыреста долларов исчезли, как и сама матушка. Где я только их не искала! Дух занимался от тоски.

* * *

На следующий день, немного поспав, я сметала слои лоскутного одеяла. Потом завернулась в него, будто в плащ победителя, и вышла во двор, где тепло укутанная Тетка толкла тростниковый сахар.

– Девочка, что это на тебе? – удивилась она. – И что ты сделала со своей головой?

Я ничего не ответила. Вдыхая холодный воздух, подошла к дереву и обмотала вокруг ствола новую нитку.

В небе послышался шум. Над головой пролетали вороны, им навстречу поднимался дым из труб.

– Вот и вы, – сказала я. – Летите, летите.

Подарочек

Порою я шла по Ист-Бей и вдруг краем глаза замечала женщину со светло-коричневой кожей и красным шарфом на голове. Она исчезала за углом, а я говорила: «Это опять ты». Мне было двадцать пять, а я продолжала разговаривать с ней.

Каждый октябрь, в день исчезновения матушки, мы, рабы, собирались в кухонном корпусе и вспоминали о ней. Невыносимо было ждать этого дня.

В день шестилетней годовщины Бина похлопала меня по ноге со словами:

– Твоей матушки нет, но мы еще здесь, и небеса пока не упали.

Да, не упали, но каждый год из-под них выбивалась очередная подпорка.

В тот вечер мы задержались после ужина, вороша истории про матушку. Как она украла отрез зеленой ткани. Как дурачила госпожу хромотой. Как отстояла комнату в подвале. Нанималась работать на сторону. Томфри рассказал о случае, когда госпожа заставила его искать матушку по всей усадьбе, а мы отвели ее на крышу и сочинили историю, будто она там заснула. Все те же старые байки. Тот же смех и хлопки.

Теперь, когда ее не было, все полюбили ее намного сильнее.

– У тебя точно ее глаза, – сказал Гудис, повернув ко мне круглое лицо.

Глаза ее, но остальное я взяла от папы. Мама говорила, он был мелкий и чернее обратной стороны луны.

Ради меня никто не рассказывал историй о матушкиных страданиях и печали. Никаких предположений о том, что с ней могло произойти. Все и каждый, даже Гудис, верили, что она сбежала и жила где-то прекрасной свободной жизнью. Я бы скорей поверила, что она все это время спала на крыше.

А день за окном угасал. Томфри сказал, что пора зажигать лампы в доме, но никто не шевельнулся. Я чувствовала: они жаждут узнать настоящую матушку – не пронырливую мулатку, а женщину, которая подолгу гладила вещи, изнемогая от жары, не спала ночи напролет и молилась о моей бабушке. За день матушка переживала больше страстей, чем другие рабы за год. Она работала не покладая рук и в поисках лучшей доли постоянно рисковала. Я хотела, чтобы они узнали эту женщину. Такую, которая не бросила бы меня.

– Она не сбежала, – сказала я. – Думайте что хотите, но она не сбежала.

Они сидели и смотрели на меня. Я чувствовала, как в их головах поворачиваются крошечные колесики: «Бедная обманутая девочка, бедная обманутая девочка».

Заговорил Томфри:

– Подарочек, подумай. Если не сбежала, значит ее нет в живых. Во что нам верить, по-твоему?

Прежде никто из них не говорил мне об этом прямо. На мамином одеяле с преданиями изображались летящие по небу рабы и мертвые рабы, лежащие на земле. По моему разумению, матушка затерялась где-то между улетевшими и умершими.

«Во что верить?» Воздух звенел от напряжения.

– Ни во что, – отрезала я, встала и ушла.

В комнате я легла на кровать, поверх одеяла с преданиями, и уставилась на раму, по-прежнему прикрепленную к потолку. Я больше ее не опускала, но каждую ночь, кроме лета и жаркой осени, спала под мамиными преданиями и знала эти истории вдоль и поперек. Матушкины аппликации рассказывали, откуда она прибыла, кем была, что любила, из-за чего страдала и на что надеялась. Она придумала способ все это поведать.

Через некоторое время я услышала наверху шаги – Томфри, Синди и Бина зажигали лампы. Мне больше не надо заботиться о Сариных лампах. Я занималась исключительно шитьем. Не так давно Сара вернула меня госпоже – официально, на бумаге. Сказала, что не желает иметь ничего общего с рабовладением. Она специально пришла в мою комнату, чтобы сообщить мне об этом, но была так взвинчена, что с трудом выдавливала из себя слова.

– …Я бы освободила тебя, если бы могла… но есть закон… Он не разрешает владельцам легко освобождать рабов… Иначе я бы… Ты ведь знаешь… Правда?

После этих слов мне стало яснее ясного: чтобы освободиться от госпожи, нужно умереть, быть проданной или найти убежище матушки. Временами я грезила о деньгах, накопленных матушкой, но так и не нашла их. Отыскав это состояние, я бы попыталась купить у госпожи свободу, как мы и планировали. По крайней мере, у меня был бы шанс, пусть слабый, но он придал бы мне силы.

Шесть лет прошло. Я перекатилась на кровати лицом к окну.

– Матушка, что с тобой стряслось?

* * *

Приближался Новый год, и я отправилась на рынок с поручением от Тетки. Там я услышала, как один раб, работающий на мясника, рассказывал об африканской церкви. Этого доброго человека звали Джесс. Он, бывало, приносил детям свиные пузыри и наполнял их водой. Обычно я не обращала на него внимания – он все время молол языком, вставляя в конце каждой фразы «Славьте Господа», но в тот день, не знаю почему, подошла ближе и прислушалась.

Тетка приказывала скорей возвращаться – ожидался мокрый снег, но, несмотря на промозглую погоду, я стояла и слушала разговоры о церкви. Я узнала, что ее правильное название – Африканская методистская епископальная церковь. Она объединяла цветных, рабов и свободных чернокожих, которые собирались в помещении склада для гробов рядом с кладбищем для чернокожих. Джесс говорил, каждый вечер склад забивался под завязку.

Стоящий рядом со мной раб, одетый в поношенную ливрею, хмыкнул:

– С каких это пор городские власти так поглупели, что разрешают рабам приходить в собственную церковь?

Все засмеялись над этой шуткой про Чарльстон.

– Разве это не правда? – продолжал Джесс. – Славьте Господа. В церкви есть человек, который всегда рассказывает о том, как Моисей вывел рабов из Египта, молитесь Господу. Он говорит, Чарльстон стал Египтом. Славьте Господа.

У меня волосы встали дыбом.

– Как зовут этого человека?

– Денмарк Визи, – ответил Джесс.

Несколько лет подряд я отказывалась думать о мистере Визи и о том, что матушка изобразила его на последнем квадрате. Мне не нравилось, что этот мужчина оказался на одеяле с преданиями, мне вообще не нравилось все, что с ним связано. И вряд ли он знает что-нибудь о ней – откуда? Но сейчас, при воспоминании о нем, мне пришла в голову одна идея… И пожалуй, она не лишена смысла. Может, хоть так я смогу наконец отпустить матушку?