Эдвард Григ - Фаина Марковна Оржеховская

родителей собирались выдающиеся люди, Нина понимала, что они только знакомые ее матери, но не настоящие друзья. У нее самой не было ничего общего с матерью. Именно потому она никогда не перечила ей и подчинялась внешне, оберегая свой внутренний мир. Она давно поняла, что актерская профессия еще не делает артиста. Сколько возвышенных и поэтических натур встречала она вне искусства, и с другой стороны — как много мелких, дюжинных людей воображают себя и действительно слывут художниками! Актриса на первых ролях, фру Хагеруп не была артисткой в полном смысле слова: ей не хватало дальновидности, глубины, естественности. А Нина чувствовала малейшую фальшь и в искусстве и в жизни. И она ждала чего-то, вглядывалась в даль, предчувствуя радостную перемену. Вот почему так много значила для нее встреча с Эдвардом Григом.

И чем больше времени проходило в разлуке, тем сильнее она убеждалась, что ее выбор сделан. Ни артистические знакомства, возникающие в парижском салоне, ни развлечения, в которые вовлекала ее мать, не изменили Нину и не заслонили отрадный для нее образ.

Впрочем, ей не были по вкусу парижские развлечения… А мадам Виардо редко занималась с Ниной: она была слишком занята собой; фру Хагеруп сильно преувеличивала участие парижской знаменитости к ее дочери. Считанные уроки, полученные Ниной, принесли ей меньше пользы, чем посещение оперы, где пела сама Полина Виардо, действительно неподражаемая певица и артистка. Пожалуй, это были самые яркие впечатления, но ради них Нина не осталась бы в Париже, и ее угнетало пристрастие матери к этому городу, в то время как сама она рвалась домой…

Запомнился ей надолго единственный разговор с Тургеневым, при котором ей пришлось петь. Ему понравилось ее пение, и, глядя на нее дружелюбно и внимательно, он сказал, что она напоминает ему некоторых русских девушек, его любимиц: такая же внутренняя сосредоточенность и такое же умение уберечь от посторонних заветные мысли.

«Но вот что странно, — продолжал он, — русским девушкам поневоле приходится прятать свою душу, оттого что они зависимы. Но в Норвегии женщина, кажется, свободна?»

Чуть слышным голосом Нина ответила:

«Я думаю, человек никогда не бывает свободен настолько, чтобы открывать свою душу… а женщина в особенности».

Она покраснела от сознания, что так нескладно высказала свою мысль, да еще в присутствии знаменитого писателя, умнейшего психолога, который старше ее почти на тридцать лет. Но он по-прежнему дружелюбно смотрел на нее, потом кивнул головой и сказал:

«Да, вы правы…»

* * *

«Друг мой Вильма, — писала она за две недели перед своим возвращением в Копенгаген, — я думаю, ты нехорошо поступила, переписав чужие ноты и тайком переслав их мне. Но я так благодарна тебе за этот „проступок“! Он окончательно открыл мне глаза!

Эта музыка, этот романс на слова Андерсена, что ты мне прислала, — подлинный шедевр, жемчужина! Я часто запираюсь у себя и повторяю этот романс и всякий раз нахожу в нем новые красоты! Какой талант, Вильма! И какая сердечность! Мне кажется, я вижу душу этого человека, как видела его чудесные, полные доброты глаза.

Скоро мы вернемся, и ты услышишь, как я теперь пою. Ты меня не узнаешь. Мама уверена, что это из-за нескольких уроков у мадам Виардо. Но я очень хорошо знаю, отчего это…»

Глава десятая

Чайки белые, как снежинки…

Слова из романса Грига

Раннее утро в Рунгестаде.

Густой перелесок спускается вниз. Из-за деревьев сквозь листву видно море. Оно совсем светлое в этот час и кажется серебристо-розовым, а не голубым и не зеленым.

Это и есть дорога к Лебяжьему логу — так называется дачная местность в окрестностях Копенгагена. Вот и разросшаяся липа, самое большое дерево здесь. Издалека доносится колокольный звон. Сегодня воскресенье. Воскресенье после той субботы. И между ними ночь без сна.

Ни о чем нельзя было думать этой ночью, потому что время, превратившееся в сплошное ожидание, не вмещает никаких дум. Но он мог бы написать интермеццо — промежуточную страницу между двумя пьесами или частями сонаты, вставку, которая прерывает плавное течение рассказа, нечто вроде остановки на пути…

Но путь продолжается…

— О-ле! — раздается звонкий голос Нины.

Это чисто норвежское приветствие.

Она бежит навстречу.

— Ты уже здесь! А ночи все-таки ужасно длинные! Все нет и нет солнца! Но теперь хорошо. Только свежо очень…

— Вот тебе моя куртка. Согрейся.

— А ты?

— И я…

Так они медленно идут по тропинке, ведущей к морю.

— Ты не сердишься на Вильму? — спрашивает она.

— Нет.

— Но ты, наверно, удивился?

— Я все время не перестаю удивляться!

Сильный ветер бьет прямо в лицо. Море вздувается и темнеет.

— Но этот романс… — Нина останавливается и прикладывает ладони к пылающим щекам. — Ты знаешь, я с первого раза все в нем поняла. Мне кажется, я сама его написала!

— Никто не споет его так, как ты!

— Потому что никто не почувствует… Нет, ты делаешь со мной чудеса!

Ручей бежит по траве. Нина, смеясь, отступает.

— Какой быстрый! Должно быть, стремится к морю. Добежит ли?

— Ведь море близко!

— Нет, это только кажется… Ах, Эдвард! Сядем здесь на скамью. Твоя куртка такая теплая! Вот так… И отчего это все время звонят в колокола?

— Сегодня воскресенье.

— Ах да, сегодня воскресенье! Праздник… Скажи, это нам не снится: это утро и все, что с нами происходит?

— Нет. Но я не знаю…

В его глазах появляется беспокойное выражение. Он прислушивается к звону. Да, это не только колокола… Может быть, снится…

Она натягивает на себя сползающий конец куртки.

— Я не могу объяснить, — говорит она тихо. — До сих пор в моей жизни все было как будто ненастоящее… И я могла не беспокоиться, если и была несовершенна… А сейчас я вижу перед собой жизнь, и она требует от меня так много, что я боюсь. Ведь счастье — это уже не мечта; это надо заслужить!

— Не говори так! Чем же я заслужил это?

— Ты… — Она замолкает и прячет голову на его груди. Но, и закрыв глаза, она видит перед собой жизнь, которая отныне требует совершенства. — Я все время говорю пустяки, оттого что хочу сказать слишком много. Но ты должен простить меня… И за эти прошедшие месяцы, когда ты страдал по моей вине. Это не отомстит за себя когда-нибудь в будущем?

— Ах, что ты говоришь! Простить — тебя?

Через несколько минут она сбрасывает с себя куртку и выпрямляется. Ее лицо немного побледнело: солнце зашло за тучу,