Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов

моей жизни, я прямо растроган, не скрою от вас!

Пожалуй, отсюда мне лучше всего всех видно. Они ко мне стоят спиной или боком. Смотрят в ночное море, куда уходят сети. Смотрят, не отрываясь. Стоят, ноги расставив, на кренящейся палубе, воткнув в неё ножи. И, облитые светом, мы сами светимся, как зелёные призраки, – нездешние этому морю, орловские, рязанские, калужские, вологодские мужики. Летим в черноту, над бездонной прорвой, только жёлтые поплавки оставляем за собой.

Однако работа есть работа. Она когда-нибудь кончается. Всё меньше сетей на палубе, и бухта вожаковая всё ниже в трюме.

– Много там? – спросил дрифтер. Совсем он упарился. Почти сотню узлов навязал.

– Сейчас отдохнёшь.

И все зашевелились, забормотали кто о чём. Вот и последняя марка вылетела. И тут уж, кто мог уйти, повалили оравой в кубрик. А мне ещё чуть работы – люковину задраить, сходить на полубак, посмотреть там, чтобы стояночный трос лежал бы на киповой планке[36], не тёрся об планширь. Когда я вернулся, Алик и Димка стояли посреди палубы. И бондарь заливал бочки забортной водой из шланга. Всё стихло, ветер сразу улёгся – мы уже лежали в дрейфе.

– И больше ничего? – спросил Димка.

Они думали – час уйдёт на выметку. А прошло, если хотите, минут десять.

6

И тут стало видно, что и другие все выметали – англичане, норвежцы, французы, фарерцы, наши таллинцы и калининградцы. Все теперь стояли на порядках, ни один огонь не двигался. Россыпь стоячих огней – и отовсюду музыка, со всех судов.

Я сбегал переоделся в курточку и вышел – «погулять по проспекту», пока там в кубрике не улягутся.

Алик пришёл ко мне на полубак, сел рядом на бухту канатов. Ещё там были штуки три, принайтовленные по-штормовому, однако сел на мою. Тоже погулять вышел. Гуляем и молчим. Вот это самое лучшее.

– Красиво! – он мне говорит.

– Угу!

Оно действительно было красиво – когда прожектора погасли и стало светлее от звёзд и топовых огней. Но скучно же говорить про это.

Он засмеялся.

– Много лишнего говорится, правда?

– Ой, много.

– Но я не об этом, – он кивнул на море и на огни, – я про выметку. Это, правда, красиво. Я сверху смотрел, из кухтыльника. Грандиозно, старик! Все прямо как викинги… Свинство, если завтра пустыря потянем.

Для него ведь, и правда, это первая была выметка. Я-то их насмотрелся. Но первая всегда волнует.

– Особенно тоже не рассчитывай на завтра, – сказал я ему. – Сейчас не заловится – потом возьмём, к марту. Когда она в фиорды пойдёт, с икрой. Там только успевай выбирать.

– Зря мы, наверное, ходим зимой? Лучше бы в марте?

– Да. Если только она калянуса не нажрётся. Тогда её придется шкерить. Потрошить.

– А это трудно?

– Всё нелегко. Вообще такого вопроса на пароходе не задавай. Ты её дома-то хоть шкерил?

– Так, штуки по две, к водочке.

– Тонну не пробовал? На холоде, в перчатках без пальчиков. Если палец себе не отшкеришь, считай – повезло.

– А что это – калянус?

– Рачок такой. Когда она его жрёт, у ней кишки соль не принимают. Гнить будет в бочках.

– А летом она его не жрёт?

– Летом она не косякует. Разбегается из фиордов поодиночке.

– Да, это всё равно, что выловить Атлантику. – Он вздохнул отчего-то. – Спасибо.

– Это за что?

– Ну, как… Теперь вот я кое-что знаю. Покурим?

Он мне протянул пачку, зажёг спичку в ладонях. И когда я прикуривал, вдруг он сказал:

– Между прочим, старик, вода от винта вскипает.

– Вон как?

– Да. Это называется «кавитация». Вредная штука, разрушает винт. Когда число оборотов превосходит критическое, на засасывающей стороне появляются пузырьки воздуха. Пар, конечно, не идёт, но все признаки кипения.

– Знаешь!

Он пожал плечами и опять вздохнул.

– Все мы учились понемногу… Возился с подвесными моторами.

– Зачем же ты в корму пошёл?

– В корму? А я не пошёл. Я в гальюн забежал. Но я всё-таки доставил вам удовольствие?

Я поглядел на него – он красивый был, рослый мальчик; девки его, наверное, любили. Отчего же он с Димкой держался за младшего. Но правда, было в нём что-то – как вам объяснить? – всем его хотелось оберечь, приглядеть за ним – как бы он там подальше был от лебёдки, от натянутого троса, не удалился бы невзначай «в сторону моря». За Димкой же никто и не думал смотреть.

– Тяжело тебе плавать?

– Что ты! – он улыбнулся. – Я себя никогда так не чувствовал. Чем тяжелей, тем лучше.

– Вот это здорово!

– Я правду говорю. Рано или поздно, а нужно же себя когда-нибудь сделать. Изменить лицо.

– Это как?

– Не помнишь – у Грина? Читал когда-нибудь? «Алые паруса», кажется. Или – «Бегущая по волнам»…

– Ну, предположим.

Не читал я этого Грина. Я вообще про моряков не могу читать. Вот только Джека Лондона уважаю, он правду написал: «Человек никогда не привыкнет к холоду». Знал, что пишет.

– Там это сильно сделано. Как у него вырастали мозоли на руках и менялось лицо… Но я, наверное, слишком много читал. А если задуматься, судьба у меня страшная.

– Чем же так?

– Не тем, что ты думаешь. Никто у меня в тюряге не сидел. Все, слава богу, живы. Но всё так благополучно – десять лет по одной и той же дорожке в школу, два квартала туда, два обратно. Потом – одной и той же дорожкой в институт. Потом в другой… Вот так подохнешь от информации и никогда не увидишь – архипелаг Паумоту… остров Пасхи… или как танцуют таитянки. Только в кино. А сам никогда не будешь сидеть с венком на шее. Который тебе сплели дочери вождя.

– Знаешь, я тоже умру и не увижу.

– Э! Не в этом дело! – Он выплюнул окурок за борт. – Ты живёшь. Хоть один день из недели врежется в память. Потому что человек помнит – когда ему было трудно. Как он голодал. Валялся в окопе. Как делили цигарку на троих и ему оставили бычка. А когда он жил в тёплой квартире, с ванной и унитазом, это прекрасно, чёрт дери, а вспомнить нечего…

Хороший мотивчик к нам долетел с какого-то датчанина. Алик его подхватил, стал насвистывать.

– Не надо, – сказал я ему. – Рыбу распугаешь.

– Да, извини. Это одно из ваших уважаемых суеверий. В старое время боцман бы мне линька дал? – Потом забыл, опять засвистал и бросил. – Привязалось… Давай ещё покурим? Рот нужно чем-то занять.

Я спросил:

– Ты потом, после экспедиции, в институт вернёшься?

– Конечно. Куда же ещё? Мы себе взяли академический