Якса. Бес идет за мной - Яцек Комуда

Что-то загремело под камнем, но только на миг. Бокко сжал зубы, развел полы старого кожуха, сунул руку в шаровары и наклонился, пустив струю мочи на камень ниже.

– Пей теперь, собака!

– Конин, Конин, нет у тебя другого приятеля чем мой батог! Не выпьешь другого кумыса чем наша моча! Не съешь бешбармак или колдуны – будешь жрать только камни и овечий навоз. А пожаловаться не сможешь, потому что язык у тебя про´клятый.

– Проси о милосердии, и мы тебя выпустим. Моли. Не слышу! Громче! Кричи!

– Двигайте камень! – крикнул снова Феронц. – Вытянем его как лиса из норы.

Не вытянули. Вдруг раздался низкий, приглушенный вскрик. Широкая, толстая, короткая стрела ударила в обтянутый мехом живот Бокко. С такой силой, что парень свалился с камня на своих помощников. Феронц обернулся, хватаясь за нагайку, а Бокко, постанывая, поднялся на ноги и взялся за камень. По ту сторону на коне сидела Гунна. В руке она держала изогнутый, обложенный костяными плашками лук. И вторую стрелу.

– Поищи лучше умишко в голове, Бокко. А если там его нету, поищи в степи. Радуйся, что получил только кодоли. Следующая стрела будет острой.

Они стояли, меряясь взглядами, но гнев Бокко проходил, расточался словно дым на ветру. Ворча, он бросил камень и поклонился.

– Ты права, Даркан Гунна. Ты над нами госпожа. Но мы ничего дурного не делаем.

– Ничего, стервятники? – Она поджала губы, сунула лук в колчан и потянулась к нагайке. – Где Конин? Я приехала за ним.

– Тут, в яме.

– Как это, в яме?

– Развлекаемся, – ощерился Феронц. – Это глупый осел. Не может говорить, Мать-Земля завязала ему в наказание язык.

– Прикажите ему выйти. Ты меня слышишь, Конин? Можешь не бояться.

Камень на вершине валунов шевельнулся, а потом подпрыгнул, перевалился набок. Из мокрой вонючей дыры выбрался юноша в порванной старой деэле, которой давно пора стать подстилкой для лам. Гунна смотрела на него, мерила взглядом, оценивала, словно кобылу или жеребца. Обычный карач – невольник, пастух коз и овец. Ниже в иерархии аула только Бокко и Феронц – сыны пленников, но старых, тех, что потеряли свободу во времена их деда. Их отцы находились в более высоком положении, чем простые невольники, жили в юртах, не в шалашах. Высокий, хмурый, худой парень с распущенными волосами, начавшими уже темнеть. Сожженный солнцем в темную бронзу, почти как хунгур. Вот только серые глаза смотрели печально и нагловато одновременно.

Феронц не выдержал, прыгнул к парню, махнул, чтобы ударить палкой по спине…

Нагайка Гунны выстрелила словно молния. Палка выпала из руки хунгура и полетела на камни. А Феронц завыл, отпрыгнул. Затрясся, глядя со злостью на дочку господина и владыки аула.

– За что?! – прохрипел. – Он наш! Невольник! Пес! Я… выше его!

– Конин, ступай сюда, – крикнула она. – Отец тебя зовет. Пойдешь за мной, а вы… останетесь. Следите за козами. Может, какая… будет доступнее, чем Конин, вы, козоебы!

Конин шагнул вперед. Не жаловался, молчал. Как обычно, битый и преследуемый, отгоняемый от кострищ, он бывал лишь в компании еще более презираемого Вигго. А тот пришел, выглянул из-за коня Гунны. Подошел ближе, неуверенно кружа вокруг юноши.

– Я ношу имя героя, – сказал ломающимся голосом. – А сам я – куриное говно. Спасибо, что защитил меня, Конин. Я… отблагодарю. Сам пока не знаешь, как…

Конин отогнал его нетерпеливым жестом. Протянул руки к луке седла Гунны.

Бац! – она ударила его нагайкой. Он отпрыгнул.

– Раб, пес! – крикнула она. – Кто тебе сказал, что ты получишь коня?! Побежишь! И станешь тихонько скулить, потому что говорить не умеешь. Слышал? За мной!

Развернула коня на месте, и тот присел на задних ногах, поднимая пыль из-под копыт. Помчалась галопом, не слишком быстрым – в самый раз.

Конин оправился. Презираемый, обычный раб. Что еще он мог сделать? Потому – побежал.

* * *

Аул замер в ожидании, когда уставший и грязный Конин прибежал следом за конем Гунны. Словно бы жизнь текла как всегда. Младшие родственники Ульдина чесали остатки старой шерсти, невольники латали поводья и седла, слуги выполняли повинности согласно с обычаем, что гласил: мужчине должно доить кобыл, женщинам – коров.

Но все взгляды раз за разом возвращались к белой будто снег юрте Сурбатаара – владыке аула, у которой стояли вооруженные слуги и четыре косматых коня. Ждали… Ветер шевелил ткань шатров, кисточки и ленты на жердях.

– Ступай, – Гунна подтолкнула Конина рукоятью нагайки по направлению к юрте. – Не заставляй Даркана Ульдина ждать себя и злиться.

Он взглянул на нее растерянно, как конь, запутавшийся в веревке. Открыл было рот, но не сумел ничего сказать, только сгорбился и пошел ко входу, закрытому войлоком с тамгой Ульдинов, которая представляла собой полумесяц, лежащий рогами вверх, с вертикальной чертой на нем. Все не спускали с него глаз, следили за каждым шагом. Невыносимая мука.

Стражники пропустили его без единого слова. Медленно, боком он переступал через порог; если на него наступишь, можно потерять голову. И не только…

Внутри было темно и дымно, потому что на камнях под круглым дымником горел огонь. Сурбатаар Даркан Ульдин сидел у очага, на горе подушек и шкур. В левой, женской половине юрты находились две старые жены, служанки и родственницы, сидевшие на корточках между лавками с водными мешками и кубками для кумыса, богато расшитыми макатами, костяными иглами и расписными сундуками. Женщин было больше, чем мужчин; по ту сторону юрты подстилки и шкуры казались пустыми и неиспользуемыми, а сидел на них всего один человек – высокий, с остроконечным черепом и длинной бородой, подстриженной треугольником и придающей его лицу выражение морды задумчивой крысы. Вокруг распространялся запах кожи, потому что сидел он на старой шкуре – подстилке, сшитой из таких рваных и старых кусочков кож, мехов и блестящих бляшек, что в Лендии такое могло послужить лишь чучелу в поле.

Ульдин сунул в рот длинную трубку для курения степной травы; увидев Конина, кивнул ему, сделал приглашающий жест. Указал на место напротив себя, у огня.

Юноша подходил выпрямившись и только перед отцом рода склонился, тяжело пал на колени и ударил в шкуры лбом.

– Конин, – медленно и спокойно сказал Ульдин, чуть улыбаясь, что придавало его сморщенному лицу добродушное выражение, так редко встречающееся среди хунгуров. – Ты у нас уже больше десяти лет. Вырос, окреп, становишься мужчиной…

Конин слушал его, словно ничего не понимая.

– Но ты все еще не говоришь. Ничто и никто не может заставить тебя подать голос, хотя у тебя есть язык, не приросший к нёбу, есть все члены и голова твоя в порядке. А глупая голова – самый большой недруг ног и всего прочего тела.

Конин открыл рот и бессильно покачал головой.