Война и причиндалы дона Эммануэля - Луи де Берньер

«Народно-освободительные силы» состояли, по большей части, из подрывников, тогда как, допустим, «Народный авангард» преимущественно устраивал засады, «Народно-освободительный фронт» занимался, главным образом, похищениями, «Фронт народных действий» специализировался на шантаже и вымогательстве, а эсеры – на убийствах влиятельных лиц. Видимо, «Народно-освободительные силы» выбрали свою специальность потому, что она – одна из самых безопасных; не так уж рискованно: заложил бомбу и отошел подальше. Наверное, им не приходило в голову, что нельзя облегчить положение масс, взрывая инфраструктуру, мучительно медленно строившуюся для этих самых масс на крохи из государственного бюджета. Как ни парадоксально такое поведение, партизаны действовали по общему правилу, применимому к человечеству в целом. Вот оно: люди всегда полагают, что предмет, в котором они хорошо разбираются, вообще крайне важен. Партизаны «Народно-освободительных сил» были знатоками подрывного дела, и потому считали свое занятие решающим.

В горной долине, где расположился отряд, рос густой лес, протекали ручьи, и партизаны вели жизнь аркадской простоты и отдохновения, выходя на задание, едва кого-нибудь посещала идея, что бы еще взорвать. Старый крестьянин на муле, партизанский «соглядатай» в Вальедупаре, явился с отличным предложением и пошел прямо к командиру отряда, которого подходяще звали Кувалда.

Одно время он партизанил в Аргентине, но сбежал, когда террор генерала Виделы вышел из-под контроля своего руководителя, и «пропали» все, на кого падала хотя бы тень подозрения в сочувствии к левым. Кувалда убедился, насколько бесплодна партизанская война с дисциплинированным, многочисленным, безжалостным и фанатичным противником, а потому прибыл сюда, чтобы воевать с более уязвимым неприятелем – многочисленным, безжалостным и фанатичным, однако недисциплинированным и неумелым. Он гордился, что внешне очень похож на Эрнесто Гевару: мягкий взгляд и черная борода, не столь буйная, как у Фиделя; это сходство с Че внушало окружающим сердечное уважение и беззаветную преданность. Многие старались подражать итальяно-аргентинскому выговору и развинченной походке командира.

Крестьянин рассказал Кувалде, как один солдат говорил в баре, что их батальон посылают усмирить бунт в окрестностях Чиригуаны и что они разобьют лагерь в саванне на северном берегу Мулы. Крестьянин сказал:

– До Чиригуаны отсюда ведь рукой подать, а там наверняка найдется этакое, что взорвать можно.

Кувалда тотчас сообразил, что это за «этакое», и отправился искать двух самых опытных подрывников.

Он нашел их на берегу речки, где они, опустив ноги в воду, серьезно и увлеченно беседовали об афродизиаках.

– Говорю тебе, – уверял один, – она мне целый месяц не давала продыху…

– Это что! С меня одна так два месяца не слезала, я чуть не помер!

– Эй, вы! – перебил Кувалда, подойдя к ним сзади и приобняв за плечи. – У меня для вас работенка.

Он подробно объяснил, какова она, и вечером подрывники, нагрузив ослика динамитом, двинулись по ущелью.

– Удачи вам! – крикнул часовой.

– Да чего там, – ответил один. – Дело-то плевое.

– Все равно, ни пуха, ни пера! Если попадется девчонка, которой невтерпеж, впарь ей разок за меня!

– Вот еще! Чего это я буду награждать ее твоим трепаком?

– Ладно! Пусть она тебе свой подарит!

Примерно тогда же Гонзаго, Рафаэль, Томас и Мария, ослица генерала Фуэрте, отправлялись за выкупом дона Хью – тот должен был назавтра привезти деньги. Планировалось залечь в кустарнике неподалеку от моста и понаблюдать несколько часов до появления дона Хью и после того, как он оставит деньги. Тогда они наверняка не попадут в засаду, увидят приезд и отъезд Эванса и удостоверятся, что он один.

Партизаны добрались к мосту перед самым рассветом и нашли укрытие, откуда хорошо просматривались и мост, и дорога к нему.

Мост являл собой непритязательное железобетонное сооружение, дешевое и прочное. На берегах заканчивался арками, а поддерживали его четыре бетонные опоры на сваях. Вообще-то мост возводила бригада ООН по забытой программе поддержки развития; изначально он сокращал потери грузового транспорта из-за безрассудства водителей, пытавшихся в сезон дождей преодолеть реку вброд. Пока не открыли трассу из Вальедупара в столицу, мост служил главной торговой артерией от морских портов, а во время разливов торговля почти всегда замирала. Но теперь былая слава моста померкла, им пользовались в основном пешие или верховые местные, и потому состояние его было плачевным. Гудронное покрытие разбито; машины, проезжавшие в полуденную жару, оставляли многочисленные вмятины. Конструкторы не учли невообразимой влажности и жары здешних мест, и за двадцать пять сиротских лет бетон на мосту отсырел, уже отслаивался и валился в реку огромными кусками. Вдобавок бешеное течение Мулы, при полном разливе волочившее громадные камни, изувечило опоры и арки. Водители тяжелых грузовиков не рисковали ехать по мосту, а предпочитали, как бывало, перебраться вброд, и снова, как прежде, в реке валялись ржавые остовы эвакуированных или разграбленных машин.

Несмотря на ветхость, издали мост впечатлял и казался достойным архитектурным сооружением; местные жители очень им гордились, поскольку он принадлежал им и был единственным в округе. На обоих берегах стояли щиты с надписью «Вы въезжаете на Чиригуанский мост». На них же можно было найти сообщения, передававшие состояние человеческих душ («Нет жизни без Эрендиры!»), политические лозунги («Долой олигархию!»), а также постороннюю информацию и увещевания («Хуанито трахает ослиц», «Приходи в бордель Консуэло»).

Томас, Гонзаго и Рафаэль установили график дежурств по мосту: час наблюдаешь, два отдыхаешь. В свободные часы они покуривали, дремали, бросались камешками в ящериц и болтали. К полудню на всех уже сказывалась бессонная ночь. К тому же наступило время, когда вся страна замирает в сиесте, даже если идет война. Это не имеет ничего общего с «природной ленью», которую остальной мир приписывает латиноамериканцам; просто невозможно дышать, нельзя пошевелиться, не взмокнув от пота, окружающие предметы не различаются (пот застит глаза, и в колеблющемся жарком мареве возникают миражи), а на улице ни до чего не дотронешься без риска получить ожог. Вся страна, забравшись куда-нибудь в тень, благодарно погружается в оцепенение. Шансов попасться у преступника не больше, чем под покровом ночи; даже шумные любовные утехи во время сиесты вызовут негодование соседей – не сами утехи, но антиобщественный шум, не дающий обессиленным людям вздремнуть.

Томас с Рафаэлем уснули в тени, а Гонзаго смотрел на мост, пока глаза выдерживали ослепительное сияние зыбкой картины. Тогда Гонзаго опускал голову на руки, ждал, когда исчезнут зуд и жжение в глазах, и снова смотрел. От пота вымокла рубашка, а потом брюки; в горле пересохло, точно там застрял дикобраз. Перерывы становились все длиннее, и наконец Гонзаго тоже провалился в глубокий сон, и ему невинно снилось, что он бодрствует и следит за мостом.

Все трое беспробудно спали часа два, и к яви их вернуло нечто напоминающее конец света. Сначала громыхнуло, затряслась земля, и по склонам, будто спятившие тараканы, посыпались камни. Затем раздался рев, подобный гласу Божьему, и поток воздуха, не давая вздохнуть, сорвал с голов и запустил высоко в небо соломенные сомбреро. Ошалевшие партизаны приподнялись, но порыв ветра, вгоняя воздух в пустые легкие, опять швырнул их навзничь. Громадное облако пыли и дыма вздымалось там, где был мост, и надвигалось, будто песчаная буря. Все трое вздернули подолы рубах, прикрывая рот и нос, и невесть откуда взявшийся яростный град осколков и обломков прижал их к земле. Булыжники, камни, куски стали и бетона, вода и грязь рушились с удивительной быстротой и в неимоверном количестве; когда все закончилось, партизаны, в синяках и ссадинах, начисто попутавшие, на подкашивающихся ногах поднялись из обломков полузахоронения, чтобы оценить обстановку.