По рукоять в опасности - Дик Фрэнсис

— Никуда, я здесь... Не знаю, что тебе ответить, не нахожу ответа и не хочу его искать.

* * *

Во вторник утром холодный атмосферный фронт напрочь смел с небес серые дождевые облака, и открылась чистая и бледная синева неба и тусклое северное солнце. Окна моей хижины смотрели на запад, отчего по утрам часто бывало такое освещение, о котором только может мечтать живописец, а в конце дня наступала очередь теплого закатного зарева, которое я сначала подсознательно передавал насыщенной глазурью, а потом, когда выяснилось, какие картины хорошо покупают, набил руку, выработав технические приемы, выгодные в коммерческом отношении. Я писал картины, чтобы добывать средства к жизни. А деньги зарабатывал, чтобы можно было писать что-то для собственного удовольствия, для души.

В тот день, во вторник, я легко набросал карандашом на серо-белом грунте голову молодой женщины с лицом, уже несущим на себе отпечаток сильного характера. Лицо получилось четким, умным, выразительным. Такое лицо могло быть у целеустремленной женщины. Она смотрела не прямо перед собой, а так, будто видела что-то справа от себя, не улыбалась, но и не казалась суровой, надменной или застенчивой. Она была просто такая, какая есть. Была сама собой.

Когда пропорции и выражение ее лица достигли соответствия моему замыслу, я использовал светлый и темно-синий ультрамарин, в основном прозрачный, разбавленный водой. Края холста я затенил темно-синим цветом, оставив светлый фон вокруг самой головы, а вокруг глаз и чуть ниже подбородка нанес темные тени. У меня получился недурной портрет в синих тонах на светло-серой основе.

Такой, думал я, могла быть доктор Зоя Ланг лет сорок тому назад.

Я учился своему ремеслу у четверых разных художников. Один из них был шотландец, другой — англичанин. Мой третий учитель был из Рима, а четвертый — из Калифорнии. Я присматривался, усваивал знания и упражнялся, пока не понял, что можно считать живописью, а что — нельзя. Я был не в состоянии позволить себе учиться в художественной школе, когда погиб мой отец, а мать собиралась вторично выйти замуж и изменить свою жизнь. Я предлагал свои услуги в качестве повара, слуги, гофрировщика четверым получившим хорошее образование художникам. Платой за эти услуги было пропитание, угол, в котором можно было устроиться на ночь, а еще бумага и краски.

После трех лет такой полезной, хотя и нелегкой и нудной работы я получил неожиданное известие от дяди Роберта: он спрашивал, что подарить мне в День моего приближающегося совершеннолетия. Я ответил дяде Роберту, что прошу позволения поселиться в старой полуразвалившейся хижине в горной части его владений. И еще я просил разрешить мне играть в гольф на площадке, принадлежавшей дяде Роберту.

Дядя Роберт позволил мне жить в старой лачуге (в прежние времена она служила местом для ночлега пастухов в период, когда овцы ягнились) и сделал полноправным членом гольф-клуба. А еще Сам дал мне денег, на которые можно было купить краски. Два года спустя он послал меня в Ламборн рисовать его лошадей, тренингом которых занимался вместе с Эмили-Джейн Кокс.

Когда же я ушел из Ламборна, дядя переселил меня из моей тогдашней лачуги в более прочную, но тоже весьма ветхую хижину и заплатил за то, чтобы ее сделали пригодной для обитания. А еще через год дядя Роберт обратился ко мне с просьбой позаботиться о сохранности «Чести Кинлохов».

Я не мог отказать ему, даже если бы и хотел. А я не хотел.

В детстве и юности я благоговел перед дядей Робертом. Лишь за последние пять лет я достаточно повзрослел, чтобы мои отношения с ним стали более зрелыми. Конечно, Сам заменил мне погибшего отца, но не менее важно для меня было то, что он стал моим другом, партнером и союзником. Однако я никогда не стал бы злоупотреблять этим преимуществом — ни в отношениях с дядей, ни в отношениях с другими членами нашего семейства.

Размышляя над портретом «синей» женщины, я пообедал, съев сандвич с чатни и сыр, и во второй половине дня сделал фон коричневой и темно-красной красками, покрыл его лаком, а потом втер в лак тонкий слой прозрачной краски, подобно лессировке. Фон получился глубокий и насыщенный. Синий, коричневый и красный тона так смешались друг с другом, что стали неразличимы. Создавалось впечатление, что фон отступает куда-то вдаль, а само лицо женщины остается близко, и женщина эта вот-вот сойдет с холста.

Ночь я провел в спальном мешке на полу. Мне снились цветные сны. А в среду, едва лишь рассвело, я приступил к отделке портрета, переходя от светлых мест к более темным. Лицо оживало, теплело, наполнялось трепетом чувств. Для меня это было важнее, чем персиковый румянец, который мог бы сделать это лицо чрезмерно красивым. Когда день подходил уже к концу, с холста на меня смотрела женщина, которая могла бы блистать в мире науки и предаваться плотской страсти в постели с сильным мужчиной... По крайней мере, мне так казалось.

Примерно в то время, когда Джед обычно бывал в офисе, подводя итоги текущим делам и планируя их на следующий день, я позвонил ему.

— Как ты там? Все в порядке? — спросил он.

— Есть какие-нибудь новости об Эндрю и кубке?

— Бедняга клянется, что не брал никакого кубка. Сам говорит, что мальчику можно верить. Но кубок, кажется, все-таки исчез, черт бы его побрал.

— Ты не один в офисе? — спросил я.

— Ты угадал.

— Ладно, слушай. Я собираюсь сегодня ночью вернуться в Лондон из Далвинни. Ты не мог бы встретить меня на вокзале и если да, то когда? И прихвати с собой старую простыню.

— Что?

— Старую простыню, — повторил я. — Люди, с которыми я встречусь в Лондоне, узнают, естественно, что в хижине меня нет, и сделают должные выводы. Новый замок великолепен, но всегда найдется хороший молоток на него. Один удар таким молотком — и вы в моей хижине.

— Ал!

— Я тут написал один портрет, и мне совсем не хочется, чтобы его украли или уничтожили. Так что, если можешь, захвати с собой простыню, чтобы завернуть в нее этот портрет. И прошу тебя, сохрани его в целости и сохранности, ладно?

— Да, разумеется, — сказал Джед в некотором недоумении. — А больше тебе ничего не нужно?

— А больше там никто ничего не найдет. Только этот портрет я хочу сохранить во что бы то ни стало.

После небольшой паузы Джед спросил:

— В девять тридцать тебя устроит?

— Вполне. Можешь приехать на вокзал вместе с Флорой? Она тогда поведет обратно твою машину, а ты — «Лендровер».

— Хорошо. Ты надолго в Лондон?

— Пока не знаю...

Как всегда надежный и пунктуальный, Джед приехал на станцию в назначенное время и вместе с Флорой. Он привез с собой простыню, а увез в «Лендровере» аккуратно завернутый портрет и все мое новое оснащение, краски и зимнюю одежду (в большой сумке из охотничьей комнаты Роберта), а также мою волынку, только что выкупленную у старого вымогателя Дональда Камерона, забравшего ее из Инвернесса.