Код Маннергейма - Василий Горлов

— В Пекине, в русской миссии, получено высочайшее повеление: тайно воспрепятствовать ограблению священных ценностей.

Он замолчал, глубоко затянулся трубкой, так что угольки ярко вспыхнули, бросив блики неверного света на его лицо, и мне почудилось, будто сквозь знакомые черты Лавра проступила зловещая маска оперного Мефистофеля. Громкий шепот Корнилова вновь заполнил тесное пространство клетушки опиумного притона:

— Приказ-то отдан, но как его выполнить? До Тибета почти тысяча верст, и единственная русская боеспособная единица в округе — это твой отряд.

Он опять замолчал. А я, стараясь унять головокружение, откинулся на подушки и закрыл глаза — видимо, спертый, наполненный опиумом воздух оказывал воздействие и на меня. Внезапно я довольно ясно увидел горную дорогу, необыкновенно прямую и ровную. Дорога казалась совершенно пустой, а где-то вдали, за горной цепью, у линии горизонта находился невидимый источник света, который освещал все вокруг. В звенящей тишине отчетливо слышался близкий и неторопливый перестук лошадиных копыт.

Я открыл глаза и увидел склоненное надо мной лицо Лавра. Он несколько секунд пристально смотрел мне в глаза, по его седеющим вискам струились капли пота. Корнилов облизал пересохшие губы и совсем тихо шепнул:

— Ты понимаешь, барон, что дело это безнадежное? Если даже ты сможешь пробиться через пустыню и предгорья, где хозяйничают банды диких кочевников, и дойти до Тибета, то Тянь-Шань, пройденный твоим отрядом, покажется катальными горками в Михайловском саду. А ведь там надо будет воевать с хорошо обученными и опытными горными стрелками. И их больше, много больше, даже если тибетцы помогут твоему отряду. Ты не вернешься оттуда, понимаешь это?

Он все еще смотрел мне в глаза, но уже перестал казаться зловещим: подле меня сидел смертельно уставший человек, честно выполнявший свой неприятный долг.

— Да, — ответил я Лавру и рывком поднялся с циновки, — мне нужен проводник.

Он устало откинулся на подушки, кисть его безвольно разжалась, выпала потухшая трубка.

— А я знал, что ты согласишься. Ты всегда такой был… В училище вечерком — все по девочкам, а ты в манеж или тир, а занятия по тактике и стратегии просто обожал, — ну прямо, будущий Александр Великий…

Язык его заплетался, и речь становилась все менее связной.

— Остальное, — тебе ламы скажут. Доржиев, хитрая бестия, нашел подход к матушке государыне, истеричке немецкой. Ах да! Вернешься живым из Тибета — быть тебе генералом, обещана высочайшая награда. А это хорошо, что ты согласился, дорогой мой барон Карл Густав Эмиль Маннергейм. А то бы, — он наставил на меня палец и сделал вид, что целится, — пиф-паф — и нет барона.

Он захохотал и долго не мог успокоиться, все повторяя свое дурацкое: «пиф-паф — и нет барона». Вдруг, остановившись, поднял на меня совершенно ясный взгляд и трезво произнес:

— Хорошо, что согласился. Иначе тебя пришлось бы убить. Только, тсс, — никому. Служба такая у «Дяди Феди» — тайная: никто ничего не должен знать. А сейчас иди, а я побуду здесь немного. Прощаться не будем. Там — свидимся, там все свидятся. — И он упал на циновки, окончательно отдавшись власти опиума.

Этим странным свиданием мои приключения той ночью не завершились. Давешний монах поджидал меня у выхода и вновь знаками предложил следовать за ним. Окольным маршрутом мы двинулись к монастырю, обходя посты китайских солдат, старательно охранявших монастырские стены. Мой спутник привел меня к тайному лазу, служившему, очевидно, для гостей, визиты которых хотели скрыть от пристального внимания китайских властей.

Запутанными коридорами прошли мы к покоям Далай-ламы. Он встретил меня на этот раз не в зале для приемов, а в маленькой, совершенно пустой комнате — лишь несколько картин на тканых свитках украшали стены. При нашем разговоре присутствовал лишь монах-переводчик. Лама, очевидно уже осведомленный о моем намерении отправиться в Тибет, поинтересовался, окончательно ли мое решение. Я ответил утвердительно, но счел своим долгом предупредить Его святейшество, что с военной точки зрения предстоящая операция имеет скромные шансы на успех.

Он сосредоточенно выслушал перевод, а потом приблизился и дотронулся рукой до моего плеча. Далай-лама был возбужден, и жар его небольшой ладони я чувствовал даже сквозь грубую ткань:

— Я знаю, что вас ждет победа. Вы — воин неба, священный Гэсэр-хан, и сколько бы ни выступило против вас врагов — не имеет значения. Все мои добрые подданные, весь народ Тибета будут вашими помощниками. Но главное, — он выделил паузой важность следующих слов, — главное — вы обрели свой путь. До тех пор пока им следуете — будете непобедимы. А вот это поможет вам. — Он достал из складок одежды шелковый красный шнурок и знаком попросил меня опуститься на колени. Когда я выполнил его просьбу, Далай-лама набросил шнурок мне на шею и завязал сложным узлом. Затем он положил правую руку на мое темя, — ладонь была все такой же сухой и горячей, — наклонился и дунул на узел шнурка. Внезапно он провел рукой по моей голове, словно ощупывая.

— Габала! — воскликнул он и рассмеялся.

— Его святейшество говорит, что ваш череп не имеет шва. Это габала — божественный знак. Вам предначертаны великие свершения. А то, что у вас на шее, называется сунн-дуд,[12]— сказал мне переводчик, низко поклонившись, — теперь вы везде находитесь под защитой ринпоче.[13]

В комнату бесшумной тенью проскользнул высокий молодой тибетец и простерся ниц пред стопами Его святейшества. Далай-лама что-то тихо сказал ему, тот поднялся и с глубоким поклоном приблизился. Меня поразила его внешность: прямым разрезом глаз, красноватым оттенком кожи удлиненного лица он скорее походил на северо-американского индейца, а не на китайца или монгола. Лама, указывая на тибетца, сказал:

— Это Тенцинг — один из лучших воинов Тибета. Он будет сопровождать вас и помогать в вашем достойнейшем деле. Тенцинг соберет в священной горной стране достаточно верных людей для свершения предстоящего вам великого подвига.

Глаза верховного жреца в тусклом свете масляной лампады лихорадочно блестели, он был бледен и заметно утомлен. Закончив говорить, Далай-лама слегка поклонился мне и вышел из комнаты. Отвечая на его поклон, я подумал о том, что этот человек, прибывая в практическом заключении, ведет бесконечную, забирающую все его силы борьбу за независимость своего родного Тибета. И я не мог ему не сочувствовать.

Покинул я монастырь в сопровождении Тенцинга и монаха-переводчика тем же тайным путем. Неподалеку от монастырских стен я с удивлением увидел оседланного Талисмана, оставленного на постоялом дворе. Моим спутникам также приготовлены лошади. Ожидавшие нас тибетцы извинились за то, что сочли возможным, ради соблюдения тайны отъезда, привести коня и забрать мои скромные пожитки.