Я жива. Воспоминания о плене - Масуме Абад

Подошел офицер, у которого на погонах было больше звезд, чем у других. Все присутствовавшие с подчеркнутым уважением отдали честь и встали в строй. Офицер ударил ногой по автомату одного из солдат. Длинный ряд солдат разбился. Не знаю, что сказал им офицер, но многие из солдат немедленно разошлись и направились к новым машинам, которые появлялись на дороге. Офицер подошел к нам и спросил: «Anti askariya?» Я не поняла, что значит слово «аскари», но ответила: «La. – Нет». Он снова спросил: «Anti madaniya?» Я снова не поняла значение слова «мадани», но снова ответила «La. – Нет». Я словно пребывала в состоянии ступора и не понимала ничего из того, что мне говорят.

Офицер снова спросил: «Anti shahna? – Так кто же ты тогда?»

Я ответила: «Абад».

Тогда он сказал: «Abad shenno? La, antom haras Khomeini. – Абад? Нет, ты – страж Хомейни».

Чтобы разъяснить обвинение, офицер указал на одного иракского солдата, переодетого в форму стражей Корпуса, и сказал: «Haza haras al-Khomeini. – Это – страж Хомейни». Затем он кивнул в сторону огромной впадины неподалеку от того места, где мы находились. Он указал на людей в ней, примерно сто пятьдесят человек – братьев, многие из которых были одеты в военную форму, на некоторых была гражданская одежда, а на других только майки, – и сказал: «Koll’hom haras Khomeini. – Все они стражи Хомейни».

Я посмотрела на братьев. Не обращая внимания на вооруженных охранников над их головами, они взволнованно смотрели в нашу сторону.

Повторяя: «banat al-Khomeini – дочери Хомейни», – иракцы повели нас к яме, в которой находились братья. При виде их нами овладели противоречивые чувства. С одной стороны, их присутствие придавало нам уверенности в себе, а с другой – мы чувствовали неловкость при виде их беспомощности и пьяных улыбок иракцев. Я вспомнила дни, когда хотела, чтобы Всевышний испытал меня. Я не могла поверить в то, что испытанием для меня стал плен. Я видела своих братьев – плененных, со связанными руками. Я не хотела демонстрировать перед врагом слабость. Присвоенные нам баасовцами статусы «дочерей Хомейни» и «генералов» придали мне немало смелости. Но я боялась сумрачной и безликой судьбы, которая меня ожидала. Я боялась представить, что с нами может случиться. В душе мне хотелось услышать роузе[80] имама Хусейна (да будет мир с Ним!). Мне хотелось, чтобы кто-нибудь напел мне роузе кануна Ашуры. Душой я вверила себя благости ее светлости Зейнаб…

Когда нас бросили в яму, братья расступились. Они уселись один на другого, чтобы я и сестра Бахрами устроились удобно и не чувствовали неловкости и стесненности. Иракские солдаты, увидев это, начали ругать братьев за то, что те сели друг на друга, уступив нам столько места, и принялись расталкивать их прикладами автоматов. Баасовцы не сводили с нас презрительных взглядов. Внезапно один из братьев – парень высокого роста и крупного телосложения с бритой головой и густыми усами, одетый в гражданскую одежду, – позвал Джавада и сказал с явным абаданским акцентом: «Переведи им в точности и дословно то, что я скажу, чтобы они поняли!» Затем он повернулся к баасовским военным и сказал: «Меня называют “Ледяной Исмаил”, я жажду опасностей. Посмотрите на шрамы на моей голове: каждый из них я получил, защищая свою честь и достоинство. Честь для нас значит так много, что мы клянемся ею. Понятно?! Умереть благородно, умереть с достоинством – честь для нас!» После этого он провел руками по своим усам, вырвал из них один волос и продолжил: «Мы клянемся нашими усами. Глаз, не знающий, как смотреть на чужое достояние и честь, достоин того, чтобы ослепнуть! Когда вы берете в плен женщин, это означает конец вашему достоинству и мужеству! Вам чужды такие понятия, как “чужое добро” и “защита собственного достоинства”. Понятие “честь” для вас – пустой звук. Разве так ведет себя мусульманин?! Мусульмане!..»

Солдаты видели, как на его шее надулась вена и глаза покраснели от прилива крови. Они крикнули Джаваду и приказали быстро перевести всё, что он сказал, пригрозив пустить ему пулю в лоб.

Брат-араб не знал, как ему смягчить слова, высказанные абаданцем с такой злостью и негодованием, и перевести их баасовцам. Он мялся. Не знал, что сказать. Тогда Ледяной Исмаил сказал: «Брат, ты боишься защищать свое достоинство? Жить – не искусство, искусство – жить благородно!» Джавад повернулся к другим братьям и произнес с сильным арабским акцентом: «Остановите его, его понесло!»

«Будь осторожен, чтобы не ослепнуть душой от страха смерти, – продолжал Ледяной Исмаил, – если ослепнешь душой, ты станешь немым, безруким и безногим. Тогда, если на твоих глазах возьмут в плен твоих близких, ты будешь сидеть молча и безропотно, радуясь тому, что ты все еще жив и тебя не убили!»

Мы все еще слышали голос абаданца – голос мужества и чести, когда баасовцы велели нам выйти из ямы. Нас отвели в другое место; место, где мы были под их присмотром и на некотором расстоянии от других. Мне больше было жаль братьев, чем саму себя. Какие душевные муки они испытывали, увидев нас пленными в руках врага! Моя персона не была важна – я думала о семье, о том, кто принесет моей матери новость о том, что меня взяли в плен. Я думала о том, что почувствует отец, когда узнает об этом. Что предпримут Карим и Салман? Рахим бы не перенес новости о моем пленении. Бедный Сейед! Он выбрал себе в спутницы жизни ту, которой война не дала возможности даже подумать над его предложением и ответить на него!

За несколько минут до нашего пленения баасовцы схватили двух иранцев. Один из них был средних лет. Ему связали руки, а лицо его было в крови, так что даже нельзя было понять, какая часть его лица пострадала от осколка снаряда. Другой брат – на вид лет двадцати шести, высокого роста и крупного телосложения, с бледным лицом и потухшим взглядом. Он был одет в военный камуфляж, лежал на земле, и земля под ним окрасилась в красный цвет. При виде этих истекающих кровью братьев я забыла о себе и собственном положении. Я забыла о том, что я – пленная, и о том, что надо мной стоит вооруженный солдат-неприятель.

Я зубами развязала руки себе, а затем и сестре Бахрами. Как ни кричал и ни пытался остановить меня солдат-охранник, я его не слышала, будто была лишена ушей. Я взяла кусочек бинта, которым на свякий случай повязала ногу, и, используя воду из армейской фляжки раненого ополченца, обмыла его окровавленное лицо. Область глаз была сильно повреждена. После промывания глаз я приложила к ране немного стерильной марли, чтобы хотя бы на время остановить кровотечение. Однако такого куска марли хватило лишь на один глаз. Другой брат лежал на земле в нескольких метрах от нас. Я побежала к нему. Солдат-баасовец всё кричал мне вслед: «Mamnou’! Mamnou’ – Нельзя! Нельзя!» А я в ответ кричала ему: «Majrouh! Majrouh! – Ранен! Ранен!»

Я подумала про себя: «Будь что будет! Разве я вернулась в Абадан не для того, чтобы помогать этим раненым? Разве я не умоляла госпожу Мукаддам оставить меня в амбулатории?» Ополченец с каждой минутой становился все более бледным. Я прочитала нашивку на его одежде: «Ополченец Мир-Ахмад Мир-Зафарджуйан». Меня душили слезы. Кровь вскипела в моих жилах так, что мне казалось: в любую минуту я могу изрыгнуть ее. Я расстегнула пуговицы на одежде ополченца. Он был тяжело ранен в живот. Видны были даже его внутренности. Вся его одежда была мокрой от крови. Сестра Бахрами подняла вверх его ноги. Но что я могла сделать пустыми руками, без нужных средств? Я стала просить баасовцев вызвать «скорую», чтобы его отвезли в больницу, на что они отвечали: «Ждите, едет, она в пути!» Время шло, и отсутствие возможности оказать помощь своим соотечественникам вызывало в нас все большую тревогу и злость. Мы стали кричать на иракского солдата и требовать машину «скорой помощи».