Горячее молоко - Дебора Леви

Почему твой отец должен поступаться своими интересами?

Александра все еще ждет ответа. К ее груди присосалась моя младшая сестренка.

Морщась, Александра зажимает носик Эвангелины, чтобы та выпустила изо рта сосок. Объясняет, что дочурка неправильно берет грудь, отчего сосок потрескался. Отлученная от груди Эвангелина плачет; Александра, даже не пытаясь ее успокоить, принимает более удобную позу. Не так уж много в ней молока прекраснодушия, чтобы поступаться своими интересами. То же относится и к отцу. Два сапога пара и поклоняются одному и тому же богу, который приносит в их мир неведомую мне надежность.

Хорошо бы мне уверовать в какого-нибудь бога. Помню, читала я про средневековую духовную писательницу, именуемую Джулианой из Нориджа. Она писала о материнстве Бога, полагая, что Бог — это на самом деле и отец, и мать. Мысль интересная, но я даже со своими отцом и матерью толком разобраться не могу.

— Почему отец должен поступаться своими интересами?

На сей раз я повторяю вслух ее вопрос. Он лежит в пределах серой зоны, а от серости я теряюсь и начинаю молча поддакивать и отнекиваться одновременно. Подбородок у меня дергается вниз-вверх, говоря «да», а потом влево-вправо, говоря «нет». Она улыбается, и мне приходит в голову, что стальная скобка не заканчивается у нее на зубах, а пронзает весь организм. Вот уж буквально — стальная женщина; но потом она понижает голос и скользит по мягкому синему дивану поближе ко мне.

— Когда мужчина старше, это очень непросто. Между нами сорок лет разницы, ты же знаешь.

Я-то знаю. В голове не укладывается. И все же: неужели она видит во мне задушевную подругу?

Тянусь за мармеладом и с шорохом разворачиваю фантик, чтобы заглушить ее признания.

— Шестьдесят девять — это в принципе начало дряхлости. — Высунув язык, она поправляет брекеты. — Он то и дело бегает по-маленькому, постепенно глохнет и вечно устает. С памятью просто беда. Когда мы встречали тебя в аэропорту, он забыл, где припарковался. Я буду тебе очень благодарна, если в обратную сторону ты доберешься сама, на икс девяносто пятом. Когда мы гуляем, он за мной не поспевает. Ему требуется эндопротез тазобедренного сустава. Но он только что вставил четыре зуба. Перед тем, как подняться в спальню, он вынимает нижний мост и кладет в баночку со специальным раствором.

Тут входит мой отец.

— Привет, девочки. Как славно, что вы нашли общий язык.

На второй день в Афинах я предложила отцу прогуляться через парк — этой дорогой он ходил на работу. Мы с ним впервые остались наедине, без его жены и новорожденной дочери — живых щитов, которыми он закрывался от насупленной, невыспавшейся кредитующей стороны.

Мы оба знаем, что его самоустранение из моей жизни — неоплатный долг, но все равно приятно изображать обсуждение сделки. В этом смысле я была солидарна с граффити на стене у метро: «ЧТО ДАЛЬШЕ?».

Я ковыляла через парк в своих черных замшевых босоножках на платформе, а мой отец ковылял рядом, согнувшись под грузом вины — той небольшой ее части, которую не отпустил отцовский бог. Ковыляли молча.

К своему облегчению, мы встретили его коллегу из судоходной компании, тоже идущего на работу. Они обсудили предполагаемое повышение налогов на морские перевозки и солидный запас наличности в евро, имеющийся у каждого на случай непредвиденных расходов.

Отец волей-неволей представил меня как дочь от первого брака, артефакт из своего британского прошлого. Помимо босоножек на платформе, мой наряд составляли шорты и куцый, весь в золотых блестках топик, открывавший живот. Волосы я скрепила на макушке тремя цветками-заколками в стиле фламенко. Отец, должно быть, испытал настоящий шок, увидев, что его грудастая лондонская дочь представляет совершенно определенный интерес для коллеги.

— Меня зовут София. — Я пожала ему руку.

— Георгиос. — Он не спешил отпускать мою ладонь.

— Я здесь буквально на пару дней. — Вырываться я не спешила.

— Наверное, работа ждет? — Он выпустил мою руку.

— София временно подрабатывает официанткой, — по-гречески сообщил мой отец.

Обо мне можно сообщить и другое.

У меня диплом с отличием и магистерская степень.

Я пульсирую изменчивой ориентацией.

Я — ходячий секс на загорелых ногах, обутых в замшевые босоножки на платформе.

Горожанка, просвещенная, в данный момент неверующая.

Во мне, с отцовской точки зрения, нет никакого приемлемого женского начала.

Точно не уверена, но сдается мне, что, по его мнению, я не делаю чести семье. Подробностей не знаю. Папа слишком долго оставался вне пределов досягаемости и не разъяснил мне мои обязательства и функции.

— У Софии в прическе — цветы фламенко. — Отец совсем приуныл. — Но родилась она в Британии, греческого не знает.

— Я папу не видела с четырнадцати лет, — уточнила я для Георгиоса.

— У ее матери ипохондрия, — доверительно, как брат, сообщил ему отец.

— Я за ней ухаживаю с пяти лет, — доверительно, как сестра, сообщила я.

Отец заговорил поверх моей головы. Понимала я далеко не все, но общий смысл сводился к тому, что репутация у меня, по его мнению, неважная. Он попросил меня не утруждаться приходом к нему в офис, сказал до свидания и исчез за вращающейся стеклянной дверью.

Весь день я бродила по музею антропологии, а затем дошла до Акрополя и там в тенечке поспала. Кажется, снилась мне древняя река, ныне спрятанная под уличным асфальтом и современными зданиями — река Эридан, текущая на север от Акрополя. Я слышала ее стремительное течение к фонтанам, где в очередь выстроились рабыни — каждая с кувшином на голове.

Вечером Александра, дав ребенку грудь, сидела на гладком синем диване и вслух читала моему отцу роман Джейн Остен. Она упражнялась в английском, который и без того был у нее безупречен, а отец исправлял ей произношение. Александра читала «Мэнсфилд-Парк». «Если какую-то из наших способностей можно счесть поразительней остальных, я назвала бы память».

Мой отец кивнул.

— «Памммь’ать», — утрированно произнес он.

— Память, — повторила Александра.

Сунув себе в рот оранжевую мармеладку, а следом желтую, он покосился на меня. Ты только послушай, какая она умница. Умнее меня, даром что со мной связалась, но я не жалуюсь.

Совсем забыла ему сказать, что тема моей заброшенной диссертации — как раз память.

Передо мной была стабильная семья, накапливающая свежие воспоминания.

А быть может, нестабильная семья, направляемая своим богом. Каждое воскресенье они ходили в церковь. «Бог — наш Господь, и Он мне открылся», — не раз повторял мне отец. Я видела, что его переполняет общение со своим богом. Когда мы все вместе шли по улицам, члены их общины целовали его дочурку. Священник носил черную рясу и солнцезащитные очки. Он по-доброму брал меня за руки. Папа совершал последний рывок к новой жизни, хотя его жена тайком сетовала на разницу в возрасте. Оставляя позади прошлое, он понимал, что ту жизнь придется вычеркнуть из памяти. И единственной помехой на этом пути оказалась я.