Коллекционеры смерти - Джек Керли

Я прошел в гостиную и опустился на серый кожаный диван. Через минуту она вернулась уже без передника и поставила на низкий столик из красного дерева поднос: рубленые яйца с зеленым луком, тосты, ломтики лимона и горка серовато-черной икры.

– Угощайтесь, мистер Рансбург, bon appétit.

Несколько последующих минут мы ели эти рыбьи яйца, заливали их шампанским и рассуждали о погоде. Она внимательно посмотрела на мои губы.

– У вас здесь крошка, яйцо, вон тут… Я сейчас уберу.

Ее палец коснулся моей губы, и я едва подавил желание отодвинуться. Рука ее пахла рыбой и лимоном.

– Ну вот, – сказала она, – красивый мужчина снова выглядит аккуратно.

Сидя на своем изящном стуле, она наклонилась вперед, уперев руки в чопорно сдвинутые колени.

– Насколько я поняла, вы в коллекционирования совсем новичок. Сколько времени вы уже занимаетесь этим?

– Год. Возможно, чуть меньше.

Она отклонилась назад, поднеся согнутый палец к подбородку.

– У вас есть какие-то знаменитости, чьи работы вас восхищают?

– Знаменитости?

– Даже у новичков должны быть свои любимцы. Расскажите мне, к чьему творчеству вы тяготеете? Кем восхищаетесь?

Я назвал имена нескольких серийных убийц и насильников, у которых брал интервью в тюрьмах. Выражение ее лица, когда она слушала меня, постоянно менялось. От одного имени она вздрогнула, при другом сморщила губы, при третьем подняла бровь, а следующее вызвало у нее удовлетворенную улыбку. Она протянула руку и похлопала меня по колену.

– Ах, но это же все современные игроки на площадке. Вы также должны изучать и нашу классику.

Я посмотрел на нее виноватым взглядом под названием «мое домашнее задание съела собака».

– Я работаю в группе изобретателей-разработчиков, дела идут очень успешно, но успех – вор времени. До классики у меня еще не дошли руки.

– Скажите мне, кто из них в большей степени очаровывает вас, кто вам ближе, если иметь в виду такие ощущения, как родство душ?

Мой выбор определился словами родство дуги. Был только один человек, отвечающий такому понятию, – мой брат, хотя бы как единственный кровный родственник. По крайней мере у нас с ним было общее детство. Фамилию я изменил, когда поступил в колледж, пытаясь разорвать нашу прошлую связь. Я взял себе имя художника, прославившегося изображением маленьких лодочек в бушующем море. Это сработало примерно так же, как если бы я поменял прическу. Поэтому я ответил:

– Джереми Риджеклифф.

Байнес резко встала и, пройдя через всю комнату, приклонилась к большому буфету. Она издали изучала меня немигающим взглядом.

– Объясните мне, почему вы назвали Джереми Риджеклиффа, – попросила она, и голосе ее прозвучал вызов. – Это очень интересный выбор для времени Дамерса, Корона и Гаци.[18]

Я изобразил сдержанный энтузиазм.

– Он не похож на других… у него, насколько я слышал, такой необычный метод, ну… овладения. В его манере, думается, есть чувственность.

Я увидел, как глаза ее на мгновение вспыхнули, а на губах мелькнула тень улыбки.

– Вы помните Чарли Чаплина, мистер Рансбург? Эту его роль Маленького Бродяги – прекрасного, озадаченного и деликатного, – все вместе в одном образе?

– Да, помню. По кинофестивалям.

– В моих глазах Джереми – такой же славный маленький чаплинский бродяга, слоняющийся между парками, библиотеками и фойе элегантных отелей, сидящий в ожидании прихода своей мамы, такой блаженно терпеливый, с неземным сочетанием печали и страстного ожидания на лице херувима.

Она говорила о нашей матери. Джереми хотел убить ее за то, что она не защищала его во время диких вспышек жестокости со стороны нашего отца, которые однажды закончились в его комнате. Но если бы он убил ее, меня бы направили в приют или тюрьму, поэтому мой брат искал другие варианты.

– Я слышал, что в глазах некоторых женщин он был просто неотразим, – сказал я.

– Поэтические дамы с нежным сердцем в возрасте за сорок. Один взгляд на Джереми, и материнский инстинкт пробуждался в них и расцветал, как розы в оранжерее. Возможно, у них даже появлялось молоко в груди. В конце концов, это материнский тип отношений, соответствующий возрасту, просто теплый взгляд, устремленный на нею, нежная ладонь, положенная на плечо, правильные слова: «Чем тебе помочь, сынок? Ты выглядишь таким встревоженным. Что я могу для тебя сделать?»

– Многое из этого мне незнакомо, – солгал я.

– И позже, когда он действовал, он выражал себя. Вы знаете, мистер Рансбург, что он говорил им, своим жертвователям?

– Я этого не знаю, мисс Байнес. – Еще одна ложь: я совершенно точно знал, что Джереми говорил своим жертвам, что он им пел.

Байнес изменила регистр своего голоса, и он стал легким и приглушенным.

– Ты слишком опоздала, ты слишком опоздала, ты слишком опоздала…

Я, не отрываясь, смотрел на толстый красный ковер. Марселла Байнес подошла ко мне.

– Вы прекрасны, мистер Рансбург. Вы все чувствуете. Я следила за вашими глазами, когда говорила о Джереми, я видела боль, уважение, это мимолетное ощущение родственной души. Ваш выбор Джереми Риджеклиффа многое рассказал мне о вас самом. Только люди с очень утонченным вкусом способны разглядеть его истинное величие.

– Мисс Байнес я сам не знаю, почему выбрал…

– Ш-ш-ш-ш, мистер Рансбург. Вы такой молодой и свежий. Вы новенький в этом ярком и сияющем мире. Но одно я знаю о вас точно: вы занимаетесь коллекционированием не потому, что ищете необычный способ вложения денег; вы коллекционируете потому, что это веление вашей души.

Она прошла в дальний конец комнаты, нажала на какую-то панель, и большое зеркало отодвинулось в сторону. За ним находилась потайная дверь. Я услышал ее дребезжащий смех, словно звук расстроенного пианино.

– Проходите, мистер Рансбург, – произнесла она с некоторой торжественностью. – Позвольте мне показать вам, где я живу на самом деле.

Через дверной проем я шагнул на роскошный черный ковер. Дорого обставленная комната напоминала художественную галерею: фотографии в рамках, застекленные витрины на стенах, шкафы с включающейся при подходе подсветкой. – Прошу сюда, мистер Рансбург. Давайте начнем с фотографий.

Она взяла меня за руку, словно мы были парочкой, прогуливающейся по пляжу, и подвела к стене с фотоэкспозицией. На снимках были исключительно мужчины: мужчина в костюме клоуна, задувающий свечи на праздничном торте; голый мужчина, сидящий на грязной постели в окружении ружей; мужчина, выглядывающий из кабины старого грузовика. Из позолоченной рамки ухмылялся в объектив сплошь татуированный мужчина с сосками, соединенными проволочной перемычкой. Я видел ущербные лица, зловещие улыбки, обвислые веки, ошалевшие от метадрина[19]глаза…