1612-й. Как Нижний Новгород Россию спасал - Вячеслав Никонов

О речах Минина, о намерении посадских людей создать новое ополчение, конечно, немедленно становилось известно всем в Нижнем Новгороде. Решение посада по силе и значению его было, в сущности, уж почти решением города. Но для успеха предприятия крайне важным было бы добровольное присоединение остальных сограждан. И оно состоялось.

Минин вынес решение посада на рассмотрение Городового совета. «На заседании совета представители посада, так сказать, официально, познакомили воевод, и представителей духовенства, и служилых людей с намерениями посадских, — утверждал Любомиров. — Ввиду важности дела решено было созвать на следующий день общее собрание нижегородцев. По колокольному звону на другой день сошелся народ в Спасо-Преображенский собор».

Платонов видел это так: «Составили приговор о мирском сборе и предъявили его нижегородскому воеводе, князю Звенигородскому, и соборному протопопу Савве, которые созвали в городской собор нижегородцев и, воспользовавшись пришедшей тогда в Нижний патриотической грамотой, подняли вопрос об ополчении. В соборе читали и обсуждали нижегородцы пришедшую грамоту… (Для дела безразлично, от Гермогена или от Троицы была эта последняя грамота). При чтении грамоты нижегородский протопоп Савва сказал слово, убеждая народ стать за веру».

Вот слова Саввы Ефимьева, прозвучавшие после службы в Спасо-Преображенском соборе:

— Увы нам, господие чада мои и братие, увы нам; се бо приидоша дни конечныя погибели; погибает Московское Государство, и вера Православная гибнет. О горе нам! О лютаго обстояния! Польские и литовские люди в нечестивом совете своем умыслили Московское Государство разорити и непорочную веру Христову в латинскую многопрелестную ересь обратити!

Протоиерей Андрей Соколов, датируя это выступление девятым сентября, замечал: «Если в Минине в начале движения за освобождение Москвы и России нашла своего вождя тяглая, посадская масса населения, то протопоп Савва оказался выразителем идей высших слоев нижегородского общества. Савва стоит впереди всей массы нижегородцев, его речью начинается официальная история нижегородской рати, его благословение и молитвы осеняют самое возникновение подвига».

Потом, полагал Любомиров, «на площади к народу обратился, может быть, с речью Кузьма Минин, и теперь уже весь Нижний принял решение ополчиться за веру православную, за Московское государство на разорителей их — польских и литовских людей».

Итак, мы не знаем всех деталей того, что происходило тогда в Нижнем Новгороде.

Но мы точно знаем, что почин Минина и всего города сыграл решающую роль в дальнейшей судьбе России. И мы точно знаем, что тогда в Нижнем делалась История.

«В Нижнем Новгороде религиозное чувство соединилось с инстинктом самосохранения, и тогда создалась та нравственная атмосфера, среди которой сами собой возникли и боевой клич, и то единодушное усердие, которые призваны были вывести страну из самого жестокого кризиса, какие только она переживала за все свое существование до наших дней», — не пожалел высоких слов Валишевский.

После принятия принципиального решения о сборе средств на ополчение необходимо было еще многое сделать. Прежде всего, найти полководца и нужное количество бойцов. Да, собственно, и средства собрать. В решении всех этих вопросов Минин сыграл ключевую роль Полководцем Нижегородского ополчения выбрали князя Дмитрия Пожарского. Казалось бы, странный выбор. Человек со стороны, не местный. А ведь в самом Нижнем Новгороде были уже хорошо зарекомендовавший себя второй воевода Андрей Семенович Алябьев, да и первый воевода князь Василий Андреевич Звенигородский. Пожарский был человеком относительно незнатным по местническим меркам, традиционно имевшим решающее значение в военной иерархии. Несмотря на острый «кадровый голод» у Василия Шуйского и свои боевые заслуги, Пожарский так и не достиг думских чинов, он был всего лишь стольник.

Но еще Забелин обратил внимание на установленные нижегородцами критерии для отбора кандидата на должность командующего: «когда в Нижнем после речи Минина пошел толк о выборе воеводы, какого человека выбрать, то положены были такие условия: выбрать „мужа честного, кому заобычно ратное дело, который в таком деле искусен и который в измене не явился…“ Последнее условие для нижегородцев было важно не менее первого. Они сами ни разу не являлись в измене и потому дружились только с людьми, подобными себе, с людьми крепкими и неизменными. Они присягнули Шуйскому и, ввиду даже общей измены, стояли за него крепко, не вертели душой, как другие, туда и сюда».

Окольничий князь Звенигородский, очевидно, не удовлетворял высоким критериям, заданным нижегородским посадом. Как замечал Любомиров, «мы ничего не знаем об его военных доблестях, а его родство с известным доброхотом Сигизмунда боярином Мих. Глеб. Салтыковым и получение окольничества от польского короля должны были заставить нижегородцев поопасаться вверять ему судьбу ополчения, собираемого для борьбы с поляками. К тому же Звенигородский был в Нижнем человек новый, приехавший на воеводство сюда только в 7120 г., т. е. после 1 сентября, а назначение его подмосковными ли казачьими воеводами или боярским московским правительством не могло вызвать к нему особого доверия нижегородцев.

Второй воевода, Андр. Сем. Алябьев, был хорошо известен своей верной ратной службой Нижнему и царю Василию в тяжелые годы тушинской смуты. Но ему, вероятно, мешала незначительность его чина и худородность; выслужившийся из дьяков, он совсем недавно, не ранее конца 7115 г., был пожалован в дворяне московские и потому писался далеко не в первых рядах их. А может быть, наоборот, нижегородцы не хотели отпускать его из города, чтобы не остаться с одним внушавшим опасения кн. Звенигородским».

Что же касается князя Пожарского, то он в полной мере отвечал указанным критериям. За предшествующие годы Смуты он ни разу не был замечен в изменах законным царям. Академик Юрий Владимирович Готье справедливо подчеркивал: «Князь Дмитрий Михайлович был человеком с вполне установленной и притом очень хорошей репутацией. Он не запятнал себя отъездом в Тушино, не выпрашивал милостей у короля польского; еще до прихода Ляпунова под Москву он стоял за дело родной страны, и если мы не видим его среди вождей ополчения 1611 года, то виною этому были тяжкие раны, полученные им в бою на Лубянской площади… Такого вождя искали в Нижнем».

Один из официальных актов мотивирует избрание князя Пожарского лидером ополчения его военными талантами. Князя выбрали «за разум, и за правду, и за дородство, и за храбрость к ратным земским делам». Володихин утверждает: «В годы правления Шуйского за Дмитрием Михайловичем закрепляется репутация умелого и твердого полководца. „Страстное восстание“ принесло ему добрую славу мужественного патриота. Первое и второе в равной мере сделали князя привлекательной фигурой в глазах руководителей нижегородского земства».

Нижегородцам нужен был не титул, а личность. Пожарский был крупной личностью. Платонов справедливо замечал: «В древнерусском обществе было вообще мало простора личности; личность мало высказывалась и мало оставляла после себя следов; Пожарский оставил их даже менее, чем другие современные ему деятели, но за всем тем в Пожарском не может не остановить нашего внимания одна черта — определенное сознательное отношение к совершавшимся событиям чрезвычайного характера. Он никогда не теряется и постоянно знает, что должно делать; при смене властей в Москве он служит им, насколько они законны, а не переметывается, не поддается „ворам“, у него есть определенные взгляды, своя политическая философия, которая дает ему возможность точно и твердо определять свое отношение к тому или другому факту и оберегает его от авантюризма и „шатости“; у него свой „царь в голове“. Пожарского нельзя направить чужой мыслью и волей в ту или другую сторону. Несмотря на то, что Пожарский был не очень родовит и невысок чином, его личность и военные способности доставили ему почетную известность и раньше 1612 г. Современники ценили его высоко, он был популярен — иначе не выбрали бы его нижегородцы своим воеводой, имея двух воевод в самом Нижнем Новгороде».