Земля матерей - Лорен Бьюкес

– Это я могу. – Рико забирает телефон, и через считаные минуты у них есть ответ. Эта причудливая скульптура находится в парке Гилгал. В Солт-Лейк-Сити.

После первоначального облегчения, экстаза, вызванного тем, что она оказалась права относительно того, где Коул, и что все скоро закончится, нудная рутина. Ходить от одной двери к другой. «Здравствуйте, не желаете приобрести косметику «Эйвон»?» Четвертое, пятое ПР-временное жилье, или как там это называется, с горечью думает Билли. «Управление временного жилья – воссоединение семей по всей Америке!» – возвещает вывеска над входом, словно это не запущенный «Хилтон», превращенный в убежище для бездомных беженцев. Все так официально, в обилии бумаг можно утонуть. Канцелярские крысы, блеющие: «ничего не знаю, никого не видела». Абсолютно никакой помощи. Погоня за неуловимым призраком.

Оставшиеся ждать на улице надзирательницы (эти стервы, сучки, кровожадные шлюхи) любезно купили Билли новую теплую толстовку, что абсурдно по такой жаре, но по крайней мере можно натянуть капюшон, скрывая рану и изуродованные волосы, крысиной шерстью ощетинившиеся вокруг пластыря, пока она любезно наводит справки у недовольных, раздражительных социальных работниц.

Сейчас перед ней негритянка, с пышной курчавой шевелюрой, говорящей: «веселая девчонка», и глубокими складками в уголках губ и на лбу, добавляющими: «но только когда я не занимаюсь ненавистной работой». «Тут мы с тобой похожи, сестренка», – думает Билли. И все-таки между ними есть большая разница: от того, чем она занимается сейчас, зависит ее жизнь. В фойе пожилая женщина сидит, сгорбившись, на плюшевом диване, остатках былой роскоши навороченной гостиницы, глядя в окно на стоянку, где между брошенными машинами натянуты веревки с сушащимся бельем, и похлопывая себя ладонью по рту. Из коридоров доносятся детские крики, злобные и пронзительные. Как люди могут так жить?

По крайней мере она уже выработала какой-то рисунок общения. Обаяние по четвертому (или по пятому?) разу.

– Приветствую! – Обаятельная улыбка, не обращать внимания на запах, неотступно следующий за ней, приторно-сладкий, миазм отчаяния, порожденный пугающей мыслью, что Коул с Майлсом уже давно уехали отсюда и теперь смеются над ней. – Надеюсь, вы мне поможете. Я ищу сестру и племянницу. Я так о них тревожусь. Можно показать вам фотографию?

Наводка: протянуть огромный телефон Зары со сделанной три года назад фотографией Коул и Майлса, мальчик в голубом полосатом комбинезоне достаточно бесполый, чтобы сойти за девочку; эту фотографию Билли загрузила со странички своей сестры в «Фейсбуке».

– Давайте для начала выясним следующее, мэм, – говорит Курчавая. – Я с радостью вам помогу, но сначала вы должны заполнить анкету воссоединения, если только вы уже не зарегистрированы в нашей службе, но в этом случае мне нужен номер вашей карточки социального страхования и… – Конец фразы теряется в истошном крике одной из девочек, которая вбегает в фойе и прячется за плюшевым диваном, на котором сидит страдающая деменцией старая дама, смотрящая на стоянку.

– Это займет всего минуту, – говорит Билли, показывая телефон. – Вы их видели? Пожалуйста! У моей сестры проблемы с психикой, и я должна передать ей лекарство. – Еще одна демонстрация, достать из кармана пузырек, с зелеными и белыми, теми, которые сладкие, таблетками, и потрясти его. – Мне нужно срочно дать их сестре.

– Я не могу раскрывать подобную информацию, – говорит социальная работница. – Вы должны зарегистрироваться у нас. Это сведения личного характера.

– Что важнее, неприкосновенность личности или здоровье и безопасность ребенка? Подумайте о ее дочери. У моей сестры проблемы с головой, она не отдает отчета в своих действиях, а вы, отказываясь мне помочь, подвергаете угрозе ее дочь!

– Пожалуйста, оставьте мне свои координаты, и я их ей передам.

– Вы хотите сказать, она здесь.

– Мэм, я хочу сказать, что если вы оставите мне свои координаты, я их передам, если здесь появится кто-либо, подходящий под ваше описание. Но весь процесс многократно ускорился бы, если бы вы заполнили вот эту анкету. – Она стучит по зеленому бланку на стойке. – Эта система предназначена как раз для того, чтобы помогать таким, как вы и ваша сестра. Но вы должны быть в ней зарегистрированы.

– Мне это не нравится, – говорит Билли. Они это обсуждали, она и меньшее из двух зол, приставленных к ней. Если на Коул и Майлса разослана ориентировка, федералы разыскивают также и ее. Американский жаргон, почерпнутый из телевизора и кино, забавляет ее. Это все равно что попасть в одну из серий «Закон и порядок: специальное мужское подразделение». Однако это означает, что она не покажет этой корове-бюрократке, только притворяющейся любезной, свою несуществующую карточку социального страхования или южно-африканский паспорт и не предоставит какие-либо другие данные о себе.

– Я вас прекрасно понимаю, – с фальшивым сочувствием говорит социальная работница, – но таков порядок. Вы можете обсудить это со своим адво…

Но Билли взрывается. Вулканическая ярость, из ниоткуда.

– Знаешь что? Да пошла ты!.. Вместе со своим высокомерием! Я беспокоюсь о своей сестре! А ты разыгрываешь передо мной чертову «Штази»[25]. Куда подевалось право на неприкосновенность личности? Что стало со свободой информации?

– Полегче, успокойся. – Рядом с ней материализуется пришедшая с улицы Рико. – Приношу свои извинения, моя подруга не в себе, ей пришлось столько вынести. Вы бы нам очень помогли, если бы сказали, видели ли их…

– Воссоединение? Скорее расщепление. Трещина! Раскол! Вот чем вы занимаетесь! Вонючие крысы!

– Уймись! – Рико хватает ее за плечо с такой силой, что останутся синяки, и шипит ей в ухо: – Ты только все испортишь!

Билли вздрагивает. Они с Коул называли это «крапивкой». Частенько делали такое друг дружке. «Девочки, ваши игры слишком жестокие!» Они хватали друг друга за руку, в той сладкой точке прямо под бицепсом. Столько «крапивок» за одни длинные зимние каникулы, когда Коул в четырнадцать лет впервые пошла на осмотр к гинекологу, черно-синие синяки на обеих руках видны под халатом с короткими рукавами, и врач спросил, кто ее избил.

– Это никуда не приведет, – говорит Рико, сверкая улыбкой, словно ножом.

– Я все понимаю, хорошо? – Билли высвобождает руку. – Я все понимаю. – Она выходит на улицу, между бельевыми веревками с обмякшей чужой одеждой, и выуживает из кармана пузырек с таблетками. Опять этот запах. Гниющие цветы и отчаяние.

– Угу, – говорит Рико, словно непослушному щенку, и забирает у нее из пальцев пластмассовый пузырек. – Если у тебя случится передоз, это будет очень некстати.

Мимо них проносится на трюковом велосипеде девочка в канареечно-желтом шлеме, запрыгивает на бордюрный камень, и на какое-то мгновение Билли кажется, что это Коул, она хочет крикнуть ей вслед: «Остановись, подожди меня!» Ее пальцы ощупывают край клейкой ленты на голове. Ей больно. Она упала с велосипеда, а Коул уехала вперед, скрылась вдали, как всегда. Кто-то должен сходить и позвать маму. Но мама умерла. От аневризмы головного мозга, на диване, в возрасте пятидесяти трех лет. Нет, не так, это произошло много лет назад. Она больше не восьмилетняя девочка, которая отчаянно крутит педали, мчится сквозь зеленый тоннель, образованный палисандровыми деревьями, кишащими пчелами и усыпанными пурпурными цветками, стараясь догнать свою старшую сестру, которая не хочет ее подождать, не хочет дать ей шанс. Это не Йоханнесбург, тридцать лет назад. Это Солт-Лейк-Сити, сейчас. И папа тоже умер. Как и все остальные. Он записал прощальное видеопослание, в доме для престарелых в Кларенсе, куда перебрался, выйдя на пенсию. Это было ужасно грустно, твою мать, кучка стариков из города, собравшихся вместе со своими близкими, чтобы записать на видео «вечеринку на закате», пока рак еще не стал невыносимым, приковав их к постели. Билли даже не смогла досмотреть это до конца.