Гранд - Януш Леон Вишневский

Максимилиан фон Древнитц с этим был не согласен. Он задавал неудобные вопросы на уроках истории в начальной школе, потом – в гимназии. Он не чувствовал исторической вины или необходимости искупления – он принадлежал к поколению, родившемуся через много лет после Освенцима, и никакой вины на нем не было. Он просто хотел знать. Однажды восьмого мая отец рассказал ему все, что знал о Вильгельме. Ничего не утаивал и не приукрашивал, придерживался только фактов. Как физик. Но факты объяснили немного, история – ведь это не только факты.

Максимилиан начал изучать историю. В Тюбингене, на факультете евангелистской теологии. Теология была католическая, а он католикам не доверял. По крайней мере когда речь шла об истории. На четвертом курсе они обсуждали «геноцид во время Второй мировой войны и накануне ее». Курс вел профессор из Израиля, российский еврей. Он рассказывал о фабриках смерти со спокойствием экономиста, как об отливке стали. Не позволял себе абсолютно никаких эмоций. Подавал факты беспристрастно и всегда рассматривал их с разных сторон. Его рассказы и выводы никогда не были черно-белыми, он никого не обвинял. Иногда даже, что шокировало Максимилиана, находил для немцев оправдания и объяснения их поступкам! Невозможно забыть, как один раз профессор доказал, что концентрационные лагеря могли организовать только немцы по причине своей удивительной и недоступной другим народам дисциплинированности и законопослушности. Немцы не убивали из ненависти, утверждал он, они убивали из лояльности и верности отданному приказу. Другие народы, например, поляки, американцы или евреи, слишком невротичны, слишком истеричны и слишком лабильны, чтобы достаточно долго находиться в состоянии одной эмоции.

И все эти выводы профессора звучали очень убедительно и научно. И неискренно. Он должен был бы обвинять немцев. Ни один еврейский историк не может искренне говорить о Холокосте так, как говорил об этом он. Очень похоже на то, как рассказывал отец Максимилиана. Без эмоций. Но его отец был немцем, и отец его отца был немцем, а этот профессор был евреем. И этой своей отстраненностью и «объективностью» он невольно искажал правду. Потому что история без эмоций есть только пустая болтовня историков, занесенная в книги.

Максимилиан фон Древнитц учился одновременно на двух факультетах – на факультете истории и факультете теологии. Потом в Гейдельберге защитил диссертацию по теологии. Три года спустя его возвели в сан пастора в Лейпциге. Два года назад его пригласили в Польшу на Дни всемирного объединения в Гданьске. На третий день их на автобусе отвезли в музей в Штутгофе. Он искал крест своего дедушки Вильгельма во всех комнатах здания комендатуры. Не нашел. Потом долго вглядывался в закрытые отверстия в потолке газовых камер…

Едва вернувшись в Лейпциг, он начал рыться в архивах. В Берлинском государственном архиве нашел протоколы судебного процесса над эсэсовцем Вильгельмом фон Древнитцем в Гданьске в ноябре сорок седьмого. Его польский друг (этим словом он называл очень маленькую горстку людей), историк, иезуит из Кракова, поехал по его просьбе в поселок Новый Двор Гданьской области и узнал, что Мария-Алиция Полесская, урожденная Коваль, живет там до сих пор. Еще соседи ему рассказали, что внучка Марии Полесской вместе со своей семьей переехала в Ганновер в середине восьмидесятых. Максимилиан нашел ее благодаря польским прихожанам-католикам в Ганновере. О поляках может ничего не быть известно ни в одном из государственных учреждений, даже в полиции, но всегда все знают в каком-нибудь из приходов.

Внучка подробностей «странного и таинственного романа бабушки с гитлеровцем» не знала, знала только, что некоторые люди ей до сих пор этого не простили. Она планировала отпуск в Сопоте. И пообещала, что поговорит с бабушкой.

Поговорила и позвонила через неделю. В пятницу вечером Максимилиан фон Древнитц приземлился в Гданьске. Остановился он в отеле в Сопоте.

На субботу у него была назначена встреча с Марией Полесской…

– Мы ксендза пропустим без очереди, правда, сладенький? – пробормотала пьяная женщина перед ним. – Мы можем ведь подождать. Правда, сладенький?

Она стояла, положив голову на плечо полного мужчины в оранжево-голубой пропотевшей майке, открывающей всему миру огромные татуировки на бицепсах. На шее у него болталась толстая золотая цепь с крестом. В одной руке он держал банку пива, а другой поглаживал ягодицы женщины.

– Конечно, Рене, иначе-то никак. Ты что, дурная? Ты что же, думаешь, я уважения к религии не имею? Ты пьяная лярва или кто? – ответил тот. – Слава Иисусу Христу, – добавил он, уступая место Максимилиану.

Максимилиан старался на них не смотреть, притворяясь, что читает газету. Администраторша тоже обратила внимание на его колоратку:

– У нас, пан ксендз, есть свободные номера разной ценовой категории. Какую…

– Самой низкой, – перебил он ее. – Я бы только хотел, чтобы в номере был свет, а из крана текла чистая вода. Можно только холодная.

Он носил колоратку без какой-то конкретной цели. Уж точно не для того, чтобы демонстрировать принадлежность к какому-то привилегированному сословию. Этот обшитый материей жесткий ошейник был только элементом своего рода мундира, который он надел во время возведения в сан. Он носил его по доброй воле и не столько ради Господа, сколько ради тех, кто ему доверял. Иногда эта колоратка была словно цепь на шее у собаки в будке, а иногда она становилась для него пропуском в мир других людей, куда его никогда бы не впустили без нее. В Германии она не вызывала обычно никакой особой реакции: там железнодорожники носят фуражки, а священники – колоратки. И ничего. Он забыл, что в Польше все по-другому. Он на секунду представил себе колоратку вокруг огромной, как у носорога, шеи этого татуированного бугая. И как люди говорят ему: «Слава Иисусу Христу».

– В номере 104 есть и свет, и вода. В том числе теплая, – ответила администратор, улыбаясь. – Завтрак в субботу мы сервируем с семи до одиннадцати. Тут, внизу, в ресторане. Вы позволите помочь вам с багажом? Наш портье в вашем распоряжении.

Кроме кожаной сумки с книгами, папкой, полной документов, и бритвенными принадлежностями, багажа у него не было.

Перед сном он позвонил Яцеку. Без Яцека его бы тут не было. Это Яцек толкался в электричках из Кракова до Нового Двора Гданьской области, чтобы крикнуть потом в трубку: «Макс, представь себе, эта пани Полесская все еще там живет!»

Они познакомились с Яцеком в Кентербери чуть больше года назад. Англиканская церковь, у которой там архиепископат, такой своего рода мини-Ватикан, организовала конференцию на тему мнимого конфликта современной науки и догматов веры. Должен был приехать сам Докинз с двумя докладами. Максимилиан хотел его послушать вживую: его воинствующий атеизм напоминал Максимилиану крайний воинствующий исламизм – оба представляют собой угрозу и очень опасны. Докинз хотел из атеизма сделать религию. Хотя Яцек считал, что скорее секту. И это его – как он сам говорил – успокаивало. Потому что к сектам ведь никто всерьез не относится.