Последний вервольф - Глен Дункан

При помощи переводчика Квинн записал рассказ старика в дневник.

Но это еще не все. За пазухой, в мешочке из дерюги, старик хранил свое имущество — кусочек камня размером примерно десять на восемь дюймов. Очевидно, это был обломок большой плиты. Его покрывали иероглифы, которые Квинн не смог расшифровать, но которые, по словам старика, служили доказательством его истории. Не слишком много, правда? Сложно поверить, что эти крохи информации могли вызывать почти невротическую одержимость в течение сорока лет. Потому что именно сорок лет мысли об утерянном дневнике Квинна — и история о людях, которые могут превращаться в волков, — неотступно преследовали меня и вдохновляли на новые поиски.

Но у любой одержимости есть предел. Я беседовал с Джоном Флетчером, лордом Гривзом, всеми выжившими участниками экспедиции 1863 года. Вместе с переводчиком побывал в Аль Кусере и раскопанном храме в Гарабе. Разыскал главарей разбойничьих шаек и пообещал им награду за информацию. Полдюжины специалистов по антиквариату и редким книгам прочесывали для меня рынки, хотя была издевательски высокая вероятность, что после заварушки дневник просто выкинули как не имеющий ценности, и теперь он погребен под каким-нибудь барханом. Поиски требовали времени, денег, огромных душевных сил. Я знал, что моя одержимость курьезна. (В той или иной степени человек осознает степень своего безумия. В той или иной степени любое знание бессмысленно. Психотерапевты с присущим им идиотским оптимизмом полагают, что достаточно назвать зверя, чтобы подчинить его.)

Когда в мае 1863 года «Таймс» опубликовала историю Квинна, я был оборотнем уже двадцать один год. Оказалось, что за это время вопросы, мучившие меня в начале, не потеряли актуальности. Раз в месяц я превращался в чудовище — наполовину человека, наполовину волка. Писаный красавец. Я убивал и ел людей, причем начал с собственной жены и нерожденного ребенка. Просто замечательно. Но с чего все началось на самом деле? Мой род был создан Богом или дьяволом? В опубликованном четырьмя годами ранее «Происхождении видов» Дарвин утверждал, что ни тем, ни другим. Но со старыми привычками трудно расставаться. Что со мной случится, когда я умру? У меня все еще есть душа? Где и когда появились оборотни?

Разумеется, я читал. Народные сказки, сборники мифов и преданий, академические штудии. Даже бегло ознакомившись с культурами разных народов, можно сказать, что в большинстве из них присутствует ликантропия. Я ездил в Северную Америку, чтобы собрать всю возможную информацию о «Вендиго» и людях, меняющих кожу; в Германию, где крестьяне до сих пор держат под рукой серебро и старательно выращивают волчий аконит (по иронии судьбы, он невероятно токсичен для людей и животных, но не имеет никакого воздействия на оборотней); в Сербию, чтобы послушать о вулкодлаках; на Гаити, где верят в je-rouges.[14]Нигде я не услышал ничего определенного. Я был оборотнем, но то, что рассказывали про оборотней люди, звучало как сказки.

Со временем я начал думать, что меня единственного занимают подобные вопросы — не иначе как в силу врожденного скептицизма. Возможно, оборотни уже обладают достаточным чутьем, чтобы взять след своей тайны — или хотя бы тех умников, которые сочиняют им фальшивые биографии. Все эти истории вызывали у меня депрессивные сомнения вроде тех, что возникают у подрастающих детей по поводу аистов и Санта Клауса — смутное чувство разочарования, что мир не таков, каким хочет казаться.

Прошло немало времени, прежде чем мне удалось повстречать других оборотней. Адекватными оказались всего шестеро. Одному было четыреста три года, и он принципиально отказывался разговаривать. Еще один основал (не особо удачно) общину оборотней в Норвегии — секту, поклонявшуюся Фенриру, незаконному отпрыску бога Локи и великанши Ангрбоды. Думать о чем-то другом он не мог, так что беседы у нас тоже не получилось. Еще четверо — в Стамбуле, Лос-Анджелесе, Пиренеях и во время круиза по Нилу в 1909 году (это было почти невероятное совпадение) — были одержимы маниакальными мыслями о Ней, но мне меньше всего хотелось вступать в сексуальную гонку, и я предпочел убраться подобру-поздорову.

Несмотря на всю свою фантастичность, рассказ Флетчера о таинственном старике казался мне если и не правдой, то хотя бы не полной ложью. И пусть он был не вполне правдоподобен — оборотни в Месопотамии? — от него веяло странной подлинностью. После первой же встречи с Флетчером я убедился, что он говорит правду (вернее, правда то, что ему говорил Квинн) — просто потому, что человеческая фантазия не способна создать нечто подобное.

Но если мы принимаем слова Флетчера за истину, что записал Квинн в своем дневнике? Что было в пятитысячелетней истории о людях, которые могут превращаться в волков?

Когда с губ моей гостеприимной хозяйки сорвалось «Дневник Квинна у меня», я ждал, я был абсолютно уверен, что не почувствую ничего, кроме равнодушия. Почему ты думаешь, что мне наплевать на этот день? Мне не наплевать. Смелые слова. На самом деле я ощущал только тошноту. Меня тошнило от мысли, что уже слишком поздно — и одновременно от уверенности, что как раз сейчас все только начинается. Дневник Квинна был для меня пережившей детство мечтой и чудесно воскресшей утраченной любовью. Я понимал, что единственный способ прекратить этот фарс — развернуться и с грустной улыбкой уйти, отказавшись от последнего способа вернуть своей душе покой.

Прелесть постоянной психологической двойственности в том, что любая мелочь, любая самая незначительная деталь может произвольно склонить чашу весов. Я услышал, как Жаклин выключила душ и громко выдохнула — и эти простые звуки вывели меня из оцепенения. Внезапно я осознал, насколько устал от неопределенности своего статуса — я пленник или нет? Дневник Квинна у меня. Она говорила правду (одна мысль о том, что желаемое так не доступно близко, заставляла кровь горячо шуметь в ушах), но я не мог просто сидеть и ждать, что будет дальше. Потребовался звук выключенной воды и один женский вздох, чтобы покончить с неделями бездействия и вздернуть меня на ноги (впрочем, я чуть было автоматически не сел обратно на кровать) в приступе глубокого отвращения к себе. Я пересек мягкий ковер, поднял пальто там, где бросил его накануне, и бесшумно вышел за дверь.

Просто уйти оттуда — вот все, чего я хотел. Не много, но достаточно. Поймать ее на слове и посмотреть, насколько далеко я смогу уйти, прежде чем меня остановят. Прежде чем меня попытаются остановить. Я хотел этого, я физически в этом нуждался — отчасти ради того, чтобы наконец избавиться от бесплодных размышлений, отчасти ради того, чтобы скинуть груз все возрастающего позора. Она делает из тебя дурака, а ты лижешь ей руку. Показывает дневник Квинна в качестве приманки — а ты ходишь перед ней на задних лапках и воркуешь.

Я не мог забыть. Это было больно. Это было долго.

В особняке стояла мертвая тишина. Слуги, если они и были, попрятались. Но меня ни на минуту не покидала уверенность, что пока я перехожу из одной пустой комнаты в другую, за мной бесшумно поворачивается глаз видеокамеры. Внешне я был совершенно спокоен, но на самом деле меня разрывало желание увидеть дневник Квинна. Разумеется, он спрятан, но даже если бы и лежал на виду, вряд ли бы мне дали к нему прикоснуться. Да и зачем он мне, если уж на то пошло? Допустим, я его найду и прочитаю, что пять тысяч лет назад оборотни спустились с неба на серебряном корабле, или появились из огненного разлома в земле по приказу шумерского мага, или родились от союза женщины и волка. И что с того? Каким бы ни было происхождение моего вида, в нем не больше вселенского смысла, чем в любом другом. Дни смыслов — вселенских или еще каких — давно прошли. Для чудовища, как и для дождевого червя, как и для человека, мир более не знает, в сущности, ни света, ни страстей, ни мира, ни тепла, ни чувств, ни состраданья, и в нем мы бродим, как по полю брани…[15]