В тени побед. Немецкий хирург на Восточном фронте. 1941-1943 - Ханс Киллиан

Наконец, пожары остаются позади, а впереди, в лунном свете, точно фата-моргана, предстает великолепная церковь. Каждый раз содрогаюсь, как вижу ее. Ледяная поверхность реки, через которую мы проезжаем, искрится волшебными бликами света.

Борки, расположенные в глубине заснеженного леса, внушают глубокий покой. Лишь в глубине души меня все еще терзают мучительные сомнения. Выживет ли молодой врач? Сохранит ли он свою ногу… для своей девушки?… Или?…

Ногу удалось сохранить.

Десять градусов мороза. Не переставая, валит снег. Наша северная группа в двух местах пересекла реку Волхов и возвела предмостные укрепления. На юге наши люди должны были занять озерное плато и Валдайскую возвышенность. Достигнут берег огромного озера Селигер, но что же с взятием Валдая? Нет, это всего лишь слухи, лишь мечты, которым не суждено стать реальностью.

К югу от Ладожского озера располагается 42-я русская армия с восемью-девятью дивизиями. Вероятно, несмотря на зимний холод, в волчьем логове штаба решили взять эту армию в окружение, перейдя к смелому наступлению.

За ночь Шелонь замерзает. Ярко сверкает зеркальная ледяная гладь, над которой веет снежная пороша. День спокойно проходит в работе над инструкцией по предотвращению и лечению газовой гангрены.

Ночью я вдруг просыпаюсь от мучительных, острых болей внизу живота с правой стороны. Я верчусь с боку на бок, но боли не утихают. Тут что-то не ладно, однако еще не ясно, что со мной. В конце концов, разозлившись, я одеваюсь в надежде, что мне поможет движение. Когда я выхожу из дому, часы показывают, наверное, два часа ночи. По снежным сугробам бегу к берегу Шелони. На фоне ясного неба и полной луны застыл ледяной морозный воздух. Боль не ослабевает, а, наоборот, становится все острей. Холод обжигает лицо и проникает во все тело, а мне становится только хуже. Выбившись из сил, дрожа от мороза, я возвращаюсь обратно, ложусь и в изнеможении засыпаю на несколько мгновений, пока снова не вскакиваю от резкой боли. Форстер, спавший в том же самом помещении, ночью ничего не заметил. Когда он просыпается, я прошу его обследовать меня. Он полагает, что это, вероятно, почечная колика. Скорее всего, острый аппендицит, думаю я про себя, потому что с почками у меня никогда ничего не случалось. Что же будет, если после смерти Виганда еще и я выйду из строя?

По совету Форстера мы выжидаем некоторое время. Боль не утихает. Вечером температура поднимается выше 38 градусов. Живот напряжен. Я с яростью сжимаю зубы, но это ведь не поможет. Дело дрянь. В санитарном фургоне меня везут в военный госпиталь в Сольцах. Просто отвратительно ехать в такой тряске. Бедные раненые, проносится у меня в голове, чего им только не приходится выносить!

Старшего врача хирургической университетской клиники уже предупредили. Он должен обследовать меня и при необходимости оперировать. Мы хорошо знаем друг друга. Санитары проносят меня на больших носилках через крыльцо русского кинотеатра, расположенного неподалеку от взлетной площадки города Сольцы. Мы минуем огромный зрительный зал, заставленный кроватями. На нас тут же обращают внимание. Здесь находятся восемьдесят тяжело раненных солдат. Многие из них молятся вслух, жалобно завывают, стонут и причитают: «Misericordia! Misericordia… Maria…»[22]Их жалобный вой не смолкает ни на секунду. Почти у всех раны сильно гноятся. Насколько жестоки и страшны испанцы в бою, настолько же, раненные, они напоминают плаксивых детей.

Через массу стенающих людей санитары вносят меня на сцену кинотеатра, отделенную от зала занавесом. Заходит хирург. Он обследует меня. После чего медлит и не может решиться сразу же оперировать. Может быть, ему не хватает уверенности в себе? Боится оперировать «большую шишку» – ведь именно так воспринимают хирурга-консультанта.

Быть высокопоставленным пациентом хуже всего! С обычным больным хирургов ничто не сдерживает, они действуют целеустремленно, четко и смело, но стоит на операционный стол попасть какой-нибудь знаменитости, на них нападает страшная нерешительность. На карту поставлен престиж, врачебная практика. «А, это тот самый, который угробил президента Н.», – начнут говорить повсюду. Август Бир[23] однажды с улыбкой рассказывал своим студентам на семинаре: «Если у меня когда-нибудь случится приступ аппендицита, лучше я отправлюсь в зоопарк, улягусь на скамейку и буду ждать, пока меня кто-нибудь не подберет и не отвезет в травмопункт. Какой-нибудь доктор прощупает мой живот и скажет: «Ara, y него аппендицит!» Мне сделают операцию, и я выздоровею. В противном случае все примутся ахать: «Да это ведь знаменитый тайный советник Бир, его непременно нужно везти к Зауэрбруху». Но пока его разыщут, червеобразный отросток успеет разорваться, и у меня начнется перитонит – воспаление брюшины. В конце концов, Зауэрбрух сделает-таки мне операцию, после которой меня останется только похоронить».

Около десяти часов вечера боли значительно усиливаются, область живота с правой стороны сильно вздувается. Я прошу позвать коллегу. Он очень милый человек, но я сразу замечаю, что он по-прежнему не намерен делать операцию. И мне приходится брать инициативу в свои руки.

– Послушайте, господин обер-лейтенант медицинской службы! Вы немедленно разрежете мне живот. Это служебный приказ. Ответственность за операцию беру на себя. Вам ясно?

Я говорю это без злости, со свирепым юмором. Он меня правильно понимает и отвечает:

– Слушаюсь, господин капитан!

На этом разговор окончен. Если бы не сильные боли, я бы громко рассмеялся.

– Еще одно, доктор. В начальной стадии наркоза сделайте мне внутривенную инъекцию раствора скополамина. Мне его действие пока не знакомо. А вообще-то я испробовал на себе почти все обезболивающие.

И снова обер-лейтенант бодро отвечает:

– Слушаюсь, господин капитан!

Кажется, он преодолел свою робость. Мне делают инъекцию скополамина. Чрезвычайно приятное ощущение. Легкое головокружение совсем не раздражает. В своем сумеречном состоянии я еще могу говорить и отвечать на вопросы. Через полчаса за мной приезжают санитары, перекладывают меня на носилки и снова проносят между рядами жалобных испанцев из Голубой дивизии, которые смотрят на жертву, точно ее ведут на смертную казнь. Громкие вопли стихают. Меня несут в помещение, облицованное кафелем, – в большой туалет кинотеатра. Наши люди вычистили его и оборудовали под операционную.

Форстер и Шмидт, два преданных друга, приехали из Борков, чтобы присутствовать при операции. Небось хотят узнать, как выглядит советник изнутри! Я еще успеваю сказать Форстеру заплетающимся языком:

– Сделайте одолжение, точно следите за моими словами.

После этого я ничего не помню. Врач возился с моими кишками, наверное, часа два.

На следующее утро я просыпаюсь без ощущения тошноты или позывов к рвоте. И с удивлением обнаруживаю, как трудно двигаться даже после такого незначительного хирургического вмешательства. Мышцы живота совсем не функционируют, они отключились. Такое ощущение, будто кто-то ударил тебя по животу огромным молотком. Мозг в абсолютном порядке. До моего сознания долетают монотонные жалобы и молитвы испанцев: «Misericordia! Misericordia… Maria!»