Философия красоты - Екатерина Лесина

отворачивайтесь, скрывайте лица изысканные японки со старинных рисунков, ни холст, ни шелк, ни рисовая бумага не способны отразить всей упадочной глубины этого белого цвета.

Не краска, но два года в подземелье и таинственные зелья Ник-Ника.

Платье… Сотворенное Ник-Ником платье меньше всего походило на одежду. Это дымка, облако, тень, прилипшая к коже, коварная и нежная одновременно.

«Если ты хочешь любить меня, полюби и мою тень», – пел когда-то Бутусов.

Я любила это платье-тень во всем его невообразимом великолепии. Скользкое, холодное, легкое, манящее. Соответствующее Образу, как выразился Ник-Ник. Этот наряд невозможно описать словами, его нужно видеть, даже не видеть – созерцать с восторгом и благоговением. Ник-Ник – гений.

Черная гладкая ткань – не шелк, не кожа, не латекс, но все разом – с лиловыми ирисами. Я видела эскиз, видела хрупкие тени лепестков и длинные тычинки с легчайшим налетом серебра, звездная пыль, прилипшая к неживым цветам, видела темные стебли и листья, видела, но не понимала, как это – черно-лиловое безобразие может быть красивым.

Может.

А еще лиловое кружево и легкая дымка из органзы… платье держалось на теле само, без шнуровки, бретелей, клейкой ленты и других ухищрений.

– Оно сшито на тебя, вот и все, – сказал Ник-Ник.

Вот и все. Меня больше нет, зато есть незнакомая женщина с лиловыми волосами и маской. Те же два цвета: черный и лиловый, левая сторона скрыта почти полностью, зато правая, на мой взгляд, чересчур открыта. Ассиметричность создает впечатление незавершенности, а еще не могу отделаться от впечатления, что маска в любой момент упадет. Одно неловкое движение – и конец маскараду. Это потому, что не привыкла еще, уже три дня хожу в маске и даже сплю в ней, но никак не привыкну. Маска… маска довершает образ, иллюзию красоты, иллюзию совершенства.

Леди Химера, так зовут женщину из зеркала, леди Химера.

Приятно познакомиться.

Якут

Эгинееву почти удалось расстаться с непонятной ему самому страстью к Аронову. Конечно, пошло называть это состояние страстью, но другого слова Эгинееву подобрать не удалось. Да и как назвать состояние, когда все до единой мысли направлены на одного человека. Одержимость? То-то и оно, но одержимость – это где-то совсем рядом с сумасшествием, а Эгинеев себя сумасшедшим не считал.

Но в любом случае, интерес к делу пошел на спад, больше не хотелось искать, копать, вытаскивать на свет божий давно забытые тайны и препарировать чужие жизни. Глядишь, еще немного и удалось бы совсем вылечиться, но позвонил Михалыч. Сам позвонил: явление более чем необычное, поскольку единственная компания, в которой Михалыч чувствовал себя вольготно, – это трупы. Михалыч работал в патологоанатомом и работу свою любил. Более того, он благоговел перед смертью, преклонялся и внимал своей богине с пылом новообращенного. Он собирал смерти, как другие собирают бабочек, он складывал их в деревянные ячейки старинного секретера, расправлял крылышки фотографий и тонкой перьевой метелкой сдувал зловредную пыль с тускнеющих чернил.

– Привет, Якут, – Михалыч с живыми обращался с той же граничащей с откровенным хамством легкостью, что и с мертвыми. Кэнчээри вообще сомневался, что Михалыч видит разницу. – Жду в гости. Бутылку прихвати. Разговор есть. Адрес помнишь?

Адрес Эгинеев помнил, а еще помнил узкий темный подъезд, такой же темный и еще более узкий коридор, пропахший пылью и формалином, темную комнату со старинным секретером в углу.

Со времени прошлого визита ничего не изменилась, даже майка на хозяине квартиры была та же – синяя, растянутая, с вылинявшей пумой на груди.

– Закуску привез? – поинтересовался Михалыч.

– Пельмени.

– Сойдет. Копию с Сумочкина сделаешь? Интересное дело, очень интересное… забавно… – Михалыч застыл на пороге комнаты, вытянутое, печальное лицо, тусклые глаза чуть на выкате, ранняя лысина и ершистая темная щетина на широком подбородке. С виду – обычный алкоголик, а на деле – гений. И раз гений пригласил в свою пещеру капитана Эгинеева, значит, оно того стоит. Все знают, что Михалыч просто так приглашениями не разбрасывается. А копию с дела… ну почему бы не оказать услугу хорошему человеку.

– Тиатонин. – С умным видом произнес Михалыч полчаса спустя, гоняя по тарелке скользкий пельмень. – Тиатонин – это…

– Яд. – Красивое название моментально всплыло в памяти.

– Правильно, яд. Хороший яд, знаешь, почему хороший?

– Смертельный?

– Неа, не угадал. – Михалычу, наконец, удалось подцепить пельмень на вилку. – И аспирин может стать ядом, если сожрать десять пачек. Хороший – потому что редкий. Это тебе не пошлый мышьяк, или цианид, а тиатонин. Вслушайся, как звучит: ти-а-то-нин. Песня.

В исполнении Михалыча песня более походила на завывание осиротевшего пса, но Эгинеев, наступив на горло критике, согласно кивнул, соглашаясь, что яд действительно редкий и хороший. А еще налил по рюмке, чтобы беседа быстрее шла. Она и пошла, правда, не совсем в том направлении, на какое рассчитывал Эгинеев. Обретший благодарного собеседника Михалыч окунулся в любимую тему с головой.

– Яды, они как отпечатки пальцев. Одни дарят тихую смерть во сне, ласковую и нежную, почти неотличимую от естественной. Другие приносят судороги, третьи – паралич, четвертые – медленное угасание… Тиатонин – быстрый яд, вызывает паралич сердечной мышцы, и в целом смерть выглядит довольно естественной.

– Так может приступ?

– Приступ будет у тебя, если еще раз перебьешь. Наливай.

Эгинеев послушно наполнил рюмки. Перебивать Михалыча и в самом деле не стоило – еще обидится, прогонит и ничего не скажет, гадай потом, зачем звал.

– Это ваши коновалы отравление с приступом перепутать могут, а я – специалист. Мне она доверяет.

Кэнчээри хотел спросить, кто «она», а потом вдруг понял: смерть, единственная подруга и советчица Михалыча.

– Пожелтевшие кончики пальцев, как у курильщика, только кожа мягкая. Синеватые пятна на языке, точно покойный ел черничное варенье, и кой-какие анализы… все просто, нужно лишь слушать, что говорит она. Вот ты ее не слышишь, хотя и не смеешься над глупым Михалычем. Думаешь, я не знаю, чего они за спиной говорят? Меня шизофреником считают, а тебя – дикарем. Только я тебе скажу – ты инстинктивно понимаешь то, до чего они разумом дойти не способны. И я чутьем ее слышу, будто шепчет кто-то: сделай то-то и то-то. Делаю. Получается. Иногда самому страшно до жути: а вдруг она платы потребует? – Всхлипнув, Михалыч опрокинул рюмку, занюхал куском хлеба и совсем уже другим голосом продолжил:

– Тиатонин – яд растительного происхождение, алкалоид, смертельная доза довольно высока – около пятидесяти микрограмм, с другой стороны не имеет ни вкуса, ни запаха, температура, влажность, присутствие других веществ практически не влияет на его структуру и свойства. Таким образом, тиатонин совершенно спокойно можно