Приключения русского художника. Биография Бориса Анрепа - Аннабел Фарджен

Стены холла у Этель Сэндз были украшены портретами некоторых знаменитых друзей: Вирджиния Вулф спускается по лестнице, и вокруг ее головы сияют звезды; Литтон Стрэчи смотрит из окна своего дома на Каррингтон, она с нежностью глядит на него. У окна в клетке сидит попугай. Стены были покрыты штукатуркой, а фигуры, деревья и окна тонко намечены мозаикой. Наверху – четыре строчки по-русски красными и золотыми буквами:

Возможно, это посвящение адресовано Ахматовой. Не случайно оно звучит загадочно – такая манера была свойственна автору, увлекавшемуся туманными пророчествами и таинственными шарадами.

Мисс Сэндз решила, что атмосфера в холле получилась “веселая, раскованная и абсолютно очаровательная”. К сожалению, последующие владельцы дома так не посчитали – в наши дни стены частично закрашены. Когда я разглядывала мозаику на стенах, оставались только стихотворение и попугай.

В 1920 году пришел заказ от Вестминстерского собора сделать настенное панно с изображением блаженного Оливера Планкетта, ирландского католического священника XVII века, несправедливо обвиненного в измене и четвертованного в Тайберне[50]. Портрет мученика был сделан Борисом в полный рост. Он трактовался со всей серьезностью – традиционный образ, статичная фигура, облаченная в серебряно-золотые церковные одежды. Лицо, правда, небезупречно. Оно никак не согласуется с одеянием. На всей поверхности выступают неровности, потому что в то время Борис еще не придумал, что можно использовать для укрепления мозаики мелкую проволочную сетку.

Следующий важный заказ поступил из Королевского военного колледжа в Сэндхерсте. Теперь стало ясно, что мозаикой можно содержать семью. Но денежные заботы не оставляли Бориса, и его сын разгуливал по Хэмпстеду без ботинок.

Когда Борис вернулся к Хелен после войны, она ужаснулась произошедшей в нем перемене. Вместо изысканных манер и тонких художественных чувств, которые покорили ее, теперь в нем все чаще проявлялся грубый цинизм. Несомненно, многие мужчины меняются под влиянием военного опыта, главное в котором – возможность безнаказанного убийства. Возвращение к гражданской, цивилизованной жизни может оказаться потрясением и для солдата, и для его близких. Хелен почувствовала, что к ней вернулся варвар. К тому же ее оскорбляла связь Бориса с Марусей, от которой уже, казалось, невозможно избавиться – она стала почти членом семьи. Хелен больше не хотелось видеть мужа в своей постели, но тот почему-то все время там оказывался. Конечно, Борис был бы страшно раздражен, узнав, что он ей неприятен, и она могла бы превратиться в одну из тех женщин, которые после рождения детей уже не знают плотской любви. Как бы то ни было, Хелен оставалась натурой нежной и романтичной, отдающей предпочтение Китсу, а не Шелли.

Борис же, напротив, предпочитал Шелли. Его любимым английским стихотворением было следующее:

Хелен, должно быть, считала мужа ужасным лицемером, умудряющимся сочетать столь возвышенные представления с содержанием любовницы, да еще и в собственном доме. Изменял он Хелен и с другими женщинами. Но для него секс был чем-то совсем иным, нежели поэтические рассуж-дения о поклонении и любви. Несколько лет спустя он сказал своему подросшему сыну, что секс – это самое прекрасное, что дано испытать мужчине. И ему самому казалось вполне естественным получить в этом смысле от жизни все, что возможно. Он, без сомнения, оправдывал себя, когда, если обстоятельства тому благоприятствовали, искал наслаждения с другими женщинами, хотя по-прежнему любил и обожал свою жену.

Письма к Хелен 1920–1922 годов – нежные и дружеские, в них он беспокоится по поводу ее усталости, от которой она всегда страдала и на которую в год, когда у детей обнаружили туберкулез, у нее были все основания жаловаться. Но часто Хелен говорила об усталости как изнеженная знатная леди – например, если ее будили утром слишком внезапно, ей надо было еще долго оставаться в постели, чтобы оправиться от шока. Когда дети собирались в школу, она не вставала: с самых юных лет они сами готовили себе завтрак.

К 1922 году Хелен уже начала думать о том, чтобы уйти от Бориса. Она хотела продать дома на Понд-стрит, и на эти деньги, а также на небольшой доход, поступающий от шотландских родственников, жить в Италии. Однако, как она мне однажды призналась, поразмыслив над этой идеей, она сказала себе: “Если я с детьми уеду, что будут делать Борис и Маруся? Где они будут жить? И на что?”

Поэтому Хелен осталась. Тем временем Анастасия и Игорь пошли в довольно консервативную школу в Хэмпстеде. Но из‑за эксцентричных родителей учиться им было непросто. В своих мемуарах Хелен пишет:

А Игорю приходилось носить под шортами черные чулки с помочами, потому что мать считала, что ноги у него долж-ны быть в тепле. Без сомнения, потом в “маленькой блумс-берийской академии” Марджори Стрэчи на Гордон-сквер помочи у мальчиков удивления не вызывали.

Лето обычно проводили в Нью-Ромни, а на пасхальные каникулы Хелен брала детей к Джонам, сначала в Олдерни-Мэнор в графстве Дорсет, потом во Фрейн-Корт в Гемпшире. Здесь Анастасия и Игорь подружились с девятью детьми Джона, старший из которых, Каспар, был уже взрослым, а младшая дочь Вивиан почти одних лет с Игорем. Вивиан помнит, как Игорь варил суп из грибов, которые собрал в лесу, и как во время игры, когда она уронила мяч, сказал, что у нее “дырявые руки”, и девочка расплакалась.

Неподалеку от Олдерни-Мэнор жил Генри Лэм. У него был очаровательный домик в георгианском стиле[52] на Хилл-стрит в городе Пуле, и он часто навещал Джонов, особенно в отсутствие Огастеса. Когда он замечал, что девочки – Поппет, Вивиан и Анастасия – замышляют что-то против Игоря, он по доброте душевной отвозил мальчика к себе домой в собственной машине, которая мчалась, ревя и трясясь, по усаженной деревьями дороге со скоростью пятьдесят миль в час. Дома Игорь помогал ему красить лодку. Дорелия, когда любовные похождения мужа становились совсем уж ей нестерпимы, тоже уезжала в Пул и оставалась там со своим любовником.