Три часа между рейсами - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Приятель спереди обернулся с такой сладкой увещевательной улыбкой, что Рэю подумалось: не иначе, рядом сидит какая-то очень известная и влиятельная особа — из Асторов, или Вандербильтов, или Рузвельтов.

— Подожди еще немножечко, — попросил ее приятель.

Женщина из «Клуба 21» резким движением навалилась на спинку переднего кресла и выдала довольно громкую, но невнятную тираду, в которой можно было разобрать лишь часто повторяемое название все того же клуба. А когда она раздраженно откинулась назад и снова простонала: «Боже мой!» — на сей раз по адресу пьесы, — Рэймонд повернулся к ней и попросил:

— Тише, пожалуйста…

Даже произнеси Рэй вместо этого самое грубое оскорбление, более возмущенной реакция быть не смогла бы. Женщина мгновенно вперила в него гневный взгляд, изнутри загодя подогретый множеством порций мартини и еще кое-чего покрепче. Это был безошибочно узнаваемый взгляд «миссис Богатая стерва» — порождения левацкой сатиры, столь же недвусмысленного, как и миссис Джиггс.[80]И, встретив этот взгляд, полный испепеляющего высокомерия, — точь-в-точь как у русской аристократки, которая оставляет своего кучера мерзнуть на улице перед театром, пока она оплакивает сценические страдания бедняков, — Рэймонд вдруг узнал в этой женщине девчонку, с которой двадцать лет назад в Питтсбурге играл в «Бегите, овечки, бегите».[81]

Женщина не стала обращаться напрямую к Рэю, но повторно навалилась на переднюю спинку с такой силой, что содрогнулся весь ряд скрепленных между собой кресел.

— Нет, вы подумайте только!.. Нет, вы можете себе представить?!.

И она продолжила распространяться на эту тему хриплым торопливым шепотом, а затем обернулась, чтобы поведать о нанесенном ей жестоком оскорблении своему спутнику в соседнем кресле. Тот на секунду встретился взглядом с Рэем и смущенно отвел глаза. По другую сторону от Рэя напряглась Элизабет, почуяв неладное.

Рэй не запомнил происходившее на сцене в последние пять минут акта — рядом с ним вулканом кипела ярость, имя и внешность которой были ему очень даже знакомы. Да и сам он теперь жаждал крови, надеясь на то, что в антракте ее спутник даст повод к открытой ссоре каким-нибудь замечанием в его адрес или хотя бы косым взглядом. Однако по окончании акта вся их компания сразу же поднялась и двинулась к выходу.

— А теперь едем в «Двадцать один»… — донеслись до него слова женщины.

В перерыве, на заполненном гуляющими зрителями пятачке перед театром, Элизабет постаралась успокоить Рэя. Сама она не придала большого значения этому инциденту, но была встревожена тем, как это подействовало на ее мужа. Понемногу Рэй остыл, однако по возвращении в зал они увидели женщину из «Клуба 21» на прежнем месте — та курила, помахивая дымящейся сигаретой.

— Пожалуй, схожу позову билетера, — пробормотал Рэй.

— Не стоит, поспешила остановить его Элизабет. — Ничего страшного, курят же зрители во французских мюзик-холлах.

— Но там хотя бы есть пепельницы, чтобы загасить окурок. А она, похоже, собирается гасить его о мое колено!

В конце концов женщина бросила окурок на ковер, затоптала его и потом еще долго растирала туфлей. А поскольку дама в подпитии — как и джентльмен в аналогичной кондиции способна сконцентрироваться лишь на чем-то одном, методичная возня с окурком отвлекла ее внимание от Рэя, и второй акт прошел в напряженном молчании.

Когда в зале зажегся свет, из прохода Рэя окликнул знакомый голос. Это был Хэт Милбэнк.

— Привет, Рэй! Добрый вечер, миссис Торренс! Как насчет того, чтобы после театра отправиться в «Двадцать один»?

Тут его взгляд упал на людей, находившихся между ними.

— Привет, Джидж, — сказал он спутнику женщины.

Трое остальных также откликнулись с чуть ли не подобострастной готовностью, называя Хэта по имени; он же ограничился общим кивком в их сторону.

Рэй и Элизабет поднялись и выбрались в проход. Когда Рэй поведал о случившемся Хэту, последний, как и ранее Элизабет, не счел инцидент достойным внимания и перевел разговор на Фиджи, куда он задумал отправиться следующей весной.

Однако на Рэе это все сказалось очень тягостно — он вспомнил, что как раз из-за подобных вещей в свое время решился покинуть Нью-Йорк. Та женщина была скорее правилом, нежели исключением. Ей бы сидеть себе смирно и тихо, не эпатируя публику, но она, смутившись в непривычной обстановке, сочла эпатаж наилучшим вариантом поведения.

…Когда Рэй и Элизабет срочно отбудут к себе на Яву, никто здесь не огорчится их отъезду, кроме разве что Хэта Милбэнка. Элизабет будет слегка расстроена, поскольку ей хотелось посмотреть еще несколько пьес и побывать в Палм-Бич,[82]— а также потому, что пришлось посреди ночи в авральном порядке заниматься упаковкой вещей. Но она поймет все без лишних слов. В каком-то смысле она даже обрадуется, подумав, что Рэя гонит обратно тревога за детей, которых надо спасти и защитить от всех этих ходячих мертвецов цивилизации…

Вернувшись на свои места перед третьим актом, они уже не застали компанию из «Клуба 21». Не появилась эта четверка и позднее по ходу пьесы — игра «Бегите, овечки, бегите» явно пошла по новому кругу.

Шанс был ничтожный, но у Дональда случилось подходящее настроение: самочувствие в норме, с утомительными делами покончено, в ближайшие часы делать совершенно нечего, — так почему бы не развеяться? Если удастся, конечно.

По приземлении он вышел из самолета в летнюю среднезападную ночь и направился к зданию транзитного аэропорта, внешне напоминавшему павильоны старинных железнодорожных станций. Он ничего о ней не знал: жива ли, осталась ли в этих местах и сохранила ли прежнюю фамилию? Волнуясь все сильнее, он пролистал телефонную книгу в поисках ее отца, который вполне мог скончаться за прошедшие двадцать лет.

Но нет, вот он: судья Хэрмон Холмс, Хиллсайд, 3194.

Женский голос в трубке удивленно среагировал на его вопрос о мисс Нэнси Холмс:

— Нэнси теперь — миссис Уолтер Гиффорд. А кто ее спрашивает?

Дональд повесил трубку, не вдаваясь в объяснения. Он узнал, что хотел, а в запасе имелось всего три часа. Никакого Уолтера Гиффорда он не помнил. Последовало еще несколько мгновений неопределенности, пока он заново листал книгу, — ведь она могла, выйдя замуж, перебраться в другой город.