Храм Согласия - Вацлав Михальский

4 июня 1942 года ей доложили, что в новой партии спасенных подранков есть фельдшер.

– Фельдшер? Немедленно ко мне! Вот будет помощь доктору Франсуа!

Мария Александровна посещала форт не реже, чем раз в неделю, и для нее оборудовали бывший кабинет ее крестного отца адмирала Герасимова.

Дверь кабинета была приоткрыта, и, едва постучав в нее, на пороге возник солдатик.

– Военфельдшер Макитра по вашему приказанию явился! – отчеканил белобрысый худенький юноша с левой рукой на перевязи.

– Садитесь.

– Спасибо. Я постою.

– Что у вас с рукой?

– Сломали. Ничего – срастется.

– Имя?

– Толик.

– Точнее.

– Толик Макитра.

– Анатолий Макитра?

– Так точно.

– Веселая у вас фамилия. Из украинцев?

– Так точно. Та я вопще с Москвы. В фельдшерской школе у нас полно было таких фамилиев: Перебийнос, Нетудыручка, Чмурило, Галушко.

– Что?!

– Ну в Украйне голодомор был в тридцать третьем, так кто мог в Москву понаехали рабочими. Тама работы завались. Потому фамилии Перебийнос, Чмурило, Крыса, Ворона.

– Ты сказал: Галушко?

– Галушко, конечно, Саня. Самая главная акробатка, она даже на Красной площади на параде выступала, ей грамоту дали.

– Нет, ты все-таки садись, – настоятельно произнесла Мария Александровна.

Макитра присел на краешек стула.

Мария Александровна не могла разомкнуть губ, наконец, собралась с силами и спросила едва слышно:

– Расскажи подробней о Саше Галушко.

Толик Макитра покраснел: легкое ли это дело – рассказать о первой безответной любви?

– Хорошая она. Самая лучшая.

Мария Александровна поняла его волнение.

– Красивая? – спросила она после долгой паузы.

– Самая красивая на всем белом свете! – горячо сказал Толик, и в его бледно-голубых глазах даже выступили слезы. – Я и в немецкой шахте только об ней думал, почему и живой.

– А кто ее отец, мать?

– Она, как и я, безотцовщина. А мамка ее у нас в училище в посудомойке работала. Я был шкодливый, и меня часто посылали дежурить в посудомойку. Ее маму я хорошо знаю. Она по-русски ни бум-бум, тока на мове. Така работяща, така добра, Ганна Карпивна.

Наверное, она должна была обнять и расцеловать этого парня, а у нее только и хватило сил, чтобы указать ему на дверь молча, но очень понятно.

Толик Макитра вышел из кабинета совершенно обескураженный. А Мария Александровна упала головой на лежавшие на столе руки и дала волю слезам: Господи, теперь-то она точно знала, что мать и сестра не сгинули с белого света.

А что есть красота,

которую обожествляют люди?

Она сосуд, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?

Николай Заболоцкий

Весной 1944 года в Москве произошло знаменательное событие, о котором не написала ни одна советская газета. В Политехническом музее не состоялся концерт возвратившегося из эмиграции Александра Вертинского. А не состоялся первый концерт прославленного певца не потому, что его запретили власти, а потому, что желающих попасть на него оказалось так много, что не только ближние, но и дальние подступы к музею оказались запружены толпой, а все трамваи, автомобили, гужевой транспорт застыли в толпе, словно вмурованные. Толпа на то и толпа, что никуда из нее не денешься, в толпе одна забота и одна надежда – лишь бы тебя не затоптали*.

* На это событие, на этот, выражаясь сегодняшним языком, “несанкционированный митинг”, откликнулась только парижская газета “Русские ведомости”:

“Из Шанхая в Москву вернулся Вертинский. Он привез в дар Красной Армии вагон с медикаментами. Первый концерт в Политехническом музее не состоялся из-за невероятного наплыва публики. Собралась стотысячная толпа. Пришлось остановить трамвайное, автомобильное и гужевое движение, вызвать конную милицию”.

Многотысячная толпа вокруг Политехнического музея действительно имела место, а сообщение “Русских ведомостей” о вагоне с медикаментами, которые якобы привез с собой из эмиграции Вертинский, явно безосновательно. В 1943 году, накануне отъезда из Шанхая, Александр Вертинский был уже так беден, что после каждого концерта сдавал свой фрак в ломбард, а идя на новое выступление, выкупал его. К тому же, как известно, Шанхай был оккупирован японцами, никаких иностранных товаров, в том числе и фармацевтических, в город не завозилось, даже таблетку аспирина было не так-то просто достать! Одну таблетку! А что уж говорить о вагоне с медикаментами…

С тех пор как Анна Карповна ушла из больницы и целиком посвятила себя сыну Нади и Карена, маленькому Арменчику, или “армянчику”, как в шутку звали его родители, в жизни Анны Карповны мало что изменилось – ожидание с фронта Сашеньки и воспоминания о минувшем были главной опорой ее души, почти единственным одухотворением угрюмых и плоских будней. Хотя, чего греха таить, маленький Армен тоже смягчал и радовал ее сердце. Мальчишка рос чудный – необыкновенно хорошенький, с черными глазищами в пол-лица и на редкость смышленый, схватывающий на лету каждое слово: и русское – по-русски говорила с ним мать, и армянское – по-армянски говорил отец, и украинское Анны Карповны, а попросту “мамы Нюси”.

Стоял насквозь, казалось, до звона пронизанный солнцем майский денек, деревья на Чистых прудах уже взялись нежной зеленью, воробьи чирикали, детвора визжала от переполняющей ее радости жизни, ходившие вдоль бульвара трамваи важно позванивали, как бы давая понять, что все в порядке, все, как надо.

Часов до пяти вечера Анна Карповна гуляла со своим воспитанником на Чистых прудах, где в те времена было очень чисто, тихо и уютно. Дома у Нади ей, Анне Карповне, еще предстояло приготовить ужин, так что пора было возвращаться с гулянья. Надя приходила из медицинского института часам к семи, да и Карен иной раз не задерживался в больнице допоздна.

– Пишли, хлопчик. – Анна Карповна взяла Армена за руку, и они направились к трамвайной остановке. Мальчик обожал ездить на трамваях. Они вошли в вагон. Тут-то и попались! Трамвай вдруг резко остановился на всем ходу – спасибо, он был полупустой, все сидели, и никто не упал. Инстинктивно прикрывая собой сидевшего у нее на коленях Армена, Анна Карповна больно ударилась плечом о переднее сидение. Сначала никто ничего не понял, а потом все увидели, что трамвай в плотном кольце толпы. Люди не уходили с дороги, потому что им некуда было отступать.

– Откуда народ?

– Что такое?! – раздались робкие голоса пассажиров заблокированного трамвая. А в двери тем временем стучали с улицы, требовали их впустить.