Франкенштейн и его женщины. Пять англичанок в поисках счастья - Нина Дмитриевна Агишева

я предполагал. Это связано с Клер — больше я ничего не скажу, но забудь о них навсегда.

Мои самые худшие ожидания подтвердились. Да, он жил с ними обеими — в этом у меня больше не было сомнений. Я попробовала поговорить с Чарльзом — тот назвал Перси канальей и ушел. Я опять осталась одна.

4

Меж двух огней

Дома меж тем атмосфера накалялась, тучи сгущались, и виной тому была вовсе не я, а родные дети моей мачехи. Открыто стал бунтовать Чарльз, которого родители безуспешно пытались приобщить к книгоиздательскому делу. Его послали обучаться этому в Шотландию — он вернулся и заявил, что не верит в будущее семейного книжного бизнеса и заниматься им не хочет. Но кто стал бы его спрашивать — Чарльз вынужден был, как и я, помогать с продажей книг. Магазин наш на первом этаже он терпеть не мог и затеял собственный проект. Им должна была стать винокурня — причем он сумел соблазнить этим Шелли, и тот помог с деньгами. Ну или просто хотел помочь тому, кто тоже страдал от деспотизма и равнодушия мистера Годвина. Шелли редко кому отказывал в помощи — даже удивительно, что за всю свою жизнь я не попросила у него ни фунта, он точно бы ссудил меня деньгами. Бедный Чарльз целыми днями корпел над планом этой винокурни, искал подходящее место и встречался с разными людьми, но затея его с треском провалилась, ссуда пропала, и появились новые долги, так как кредиторов у него было несколько.

Тринадцатилетний Уильям тоже огорчал отца: в своей престижной школе учился он плохо, и после череды громких скандалов мистер Годвин, разочарованный в своем единственном сыне, вовсе перестал с ним разговаривать. Только мать бранилась на него с утра до вечера, причем отвечал ей он тоже весьма грубо. Однажды я услышала его разговор с братом:

— Чарли, я просто ненавижу ее. Она как преступник, который не знает удержу и которого нельзя перевоспитать. Она ничего не понимает. А отец смотрит на меня как на пустое место — только потому, что я боюсь учителей и приношу плохие оценки. В школе меня не любят и презирают. Наверное, я опять сбегу — поможешь мне?

— Подожди, не торопись. Шелли говорил мне, что они с Мэри и Клер снова собираются уехать из Англии во Францию. Я упрошу его взять меня с собой, а потом и тебя выпишем, обещаю. Шелли обязательно поможет — он знает, каким бессердечным и злым может быть отец.

Поистине все в нашей семье рассчитывали только на Шелли, грустно подумала я. Еще бы — наследник баронета. Я не придала этому разговору никакого значения, а зря. Потому что Чарльз совсем скоро все-таки сбежал во Францию — один, но, конечно, с помощью Перси. Как же я завидовала ему! Что толку было нам с Мэри и Клер часами обсуждать декларации нашей матери о правах женщин, если мужчины могли уехать куда угодно и заводить все новых и новых любовниц, а у женщин свобода оборачивалась только беременностью и презрением со стороны общества. Равенства нет и быть не может — вот в чем я была убеждена.

В конце января на Скиннер-стрит доставили письмо от Шелли: он сообщал, что Мэри родила мальчика, как все надеялись, более крепкого, чем ее несчастная дочка. Она решила назвать его Уильямом — в честь нашего отца. Из письма было понятно, что никаких надежд на примирение Перси не питает, — в конце он сделал приписку: «Надеюсь, что хотя бы Фанни и ее мачеха будут рады узнать, что Мэри здорова». Как же я рвалась в Бишопсгейт, где они тогда жили! Но на этот раз меня никто не звал. Как я поняла позже, Мэри едва отделалась от одной сестры и вовсе не торопилась заменить ее на другую.

В то время я об этом не подозревала и через месяц, потратив на это путешествие все свои деньги, отправилась из Лондона в Бишопсгейт повидать племянника. Добралась до них поздно вечером, все уже собирались ложиться спать, но я была так взволнована, что мучила их своими рассказами до трех часов ночи! Мне хотелось поделиться тем, как тоскливо сейчас на Скиннер-стрит, сообщить, что меня больше не берут с собой ни в гости, ни в театр, и я целыми днями сижу дома в полном одиночестве. О Чарльзе и Вилли, которые тоже тяготятся такой жизнью. О своих надеждах на помощь теток, которые переехали в Дублин, — Мэри ведь еще ничего об этом не знала.

— Фанни, завтра, давай мы поговорим об этом завтра, уже так поздно. Служанка спит, я принесу тебе плед — располагайся здесь.

Мэри ушла, даже не обняв меня. В сущности, в ее жилах текла такая же холодная кровь, как и у отца. Иногда мне казалось, что в этом ее сила и достоинство, а в другие моменты от этого хотелось бежать куда глаза глядят. Эмоциональность и чувствительность нашей матери унаследовала только я — но не ее силу, не ее силу. Я до утра пролежала без сна в чужом доме под колючим пледом. Племянника мне тогда так и не показали — Шелли сказал, что он спит и не надо его будить.

Утром опять начались разговоры о деньгах. Перси вынес все адресованные ему письма, написанные мной под диктовку отца, и долго возмущался, как можно одновременно и ненавидеть человека, о чем отец не раз говорил ему прямо, и быть готовым простить его и примириться с ним ради одной-единственной цели — чтобы Шелли заплатил его долги.

Долгов и правда было уже слишком много — над домом на Скиннер-стрит висела угроза нищеты, но когда я попыталась сообщить им об этом, Мэри сказала:

— Фанни, это так вульгарно с твоей стороны все время защищать отца и требовать у Шелли денег!

Вообще-то это был ее, а не мой отец. И что я могла поделать, если жила в его доме и единственное, чем могла оправдать свое существование там, — это бесконечные переговоры, устные и письменные, между ним и Шелли. С отъездом Чарльза я осталась единственным связующим звеном между ними. И хотя с годами я вовсе не так обожествляла отца, как раньше, видела его черствость, его презрение к тем патетическим и сентиментальным местам в книгах, которые я обожала, его разочарование в жизни и во всех детях, его тщеславие и убежденность в собственной исключительности — да много чего я еще