Светлые века. Путешествие в мир средневековой науки - Себ Фальк

Ричард был в аббатстве, и некоторые монахи шептались, будто он составил астрологический прогноз, где предсказал кончину Хью. 29 октября, в день избрания нового аббата, монахи служили мессу в честь святого Альбана. Ричарда попросили прочесть проповедь. Он посвятил ее вызову, брошенному израильтянам великаном Голиафом: «Выберите у себя человека». Ричард явно видел себя в роли библейского героя Давида, принявшего вызов гиганта. Он уже ответил на гигантский научный вызов, попытавшись усовершенствовать приборы, изобретенные его великими предшественниками. Теперь же Ричард чувствовал, что ему по зубам и более серьезная задача: вернуть былую славу и процветание обедневшему и погрязшему в долгах аббатству[293].

Как было заведено, нового аббата избирал совет старших монахов. Согласно обычаю, избранный кандидат должен был продемонстрировать сомнения – пусть и неискренние – перед тем, как принять на себя огромную ответственность, возлагаемую на аббата уставом святого Бенедикта. Но Ричард согласился моментально. Хотя он утверждал, что ошеломлен результатами голосования, некоторые монахи скептически предполагали, что даже краткое его колебание было «скорее притворным, чем неподдельным». Аббатский хронист вспоминает, как Ричард, нимало не смутившись, объяснил свою спешку:

«Брат Ричард Уоллингфордский сам часто говорил, что в тот день, когда он – не без слез – служил мессу в честь святого Альбана, им овладело чувство уверенности в мирном исходе выборов ко славе Господа и его Церкви. Он укрепился в сердце своем и решил, что кто бы в этот день ни стал избранником – избранником Господа нашего и его Церкви, он не ропща примет кого угодно (насколько это в его власти). И поскольку он ощущал такую веру, то, когда выбрали его самого, он поскорее согласился, боясь нанести оскорбление Духу Святому»[294].

Прежде всего Ричард должен был явиться к папскому двору в Авиньоне для утверждения своей кандидатуры. Но едва завершив этот многотрудный – и затратный – процесс, он принялся за финансы монастыря и моральные устои братии. Его предшественник, 18 лет занимавший пост аббата, пустил сбор ренты на самотек, не ремонтировал разрушающиеся монастырские строения и закрывал глаза на недостойное поведение монахов. Однажды, когда аббатство навещала королева Изабелла, женщины Сент-Олбанса устроили акцию протеста: держа у груди младенцев, они пожаловались королеве на насиловавших их монахов. Только то, что королева не понимала по-английски, позволило святой братии замять скандал. Ричард наложил взыскание на монахов, уличенных в «плотском грехе». Но приговор, который он вынес старшим монахам, задолжавшим монастырской казне десятину, был гораздо суровее. Их сместили с высоких постов, пересадили с почетных мест в церкви и трапезной, письменно предали анафеме, приговорили к вечному молчанию и порке дважды в неделю. Впрочем, Ричард, вероятно, не собирался приводить столь жестокое наказание в исполнение и вскоре пошел на мировую с братьями. Он отказался от драконовских мер и наложил на нарушителей тайную епитимью, но отношениям внутри общины уже был нанесен урон. «С этого дня, – пишет хронист, – некоторые лицемерные братья начали сговариваться – точнее будет сказать, злоумышлять – против аббата». Заговорщики планировали сместить Уоллингфорда с поста на основании его слабого здоровья – проказа аббата была уже очевидна[295].

Может показаться странным, что клеймо прокаженного не поставило крест на карьере Ричарда. Действительно, в Средние века прокаженных часто изолировали от общества, боясь заразы, но к больным при этом относились с искренним состраданием. В конце концов, Христос не чурался прокаженных. Следуя его примеру, Сент-Олбанское аббатство содержало две богадельни: для мужчин и для женщин – в основном местных монахов и монашек, пораженных проказой (или другими заболеваниями с похожими симптомами). И хотя эту болезнь часто считали наказанием за грехи, бытовало и иное мнение: на нее смотрели как на прижизненное хождение по мукам, позволяющее самым истово верующим после смерти миновать чистилище и попасть прямиком на небеса. Как бы то ни было, никто не предлагал поместить в лепрозорий Уоллингфорда. «Таковы были святость его и ученость, – пишет хронист Томас Уолсингем, – что никто, ни гость, ни насельник, не сторонился ни стола его, ни компании»[296]. Употребленное Уолсингемом латинское слово scientia (ученость) может относиться к самым разным областям знания, но наибольшее восхищение окружающих, несомненно, вызывали математические таланты Уоллингфорда.

Джон Вествик вполне мог быть в курсе историй, которые ходили среди монахов, живших на полвека раньше. Уолсингем работал над своей хроникой в новом скриптории уже после того, как Вествик покинул аббатство, но материалы для своего труда он, скорее всего, собирал, сидя рядом с Вествиком в тесной старой комнате для письма. Вествик мог услышать, как Уоллингфорд продал запас принадлежавших монастырю ценных книг библиофилу епископу Ричарду де Бери, приобретя таким образом поддержку при дворе. Он мог узнать, как навестивший аббатство король Эдуард III высказал недовольство тем, что Уоллингфорд тратит кучу денег на постройку своих часов, в то время как стены клуатра осыпаются, и как Уоллингфорд находчиво ответил ему («с должным уважением», заверяет нас хронист), что с восстановлением стен монастыря справятся и аббаты, которые придут ему на смену, но никто из них не сможет завершить начатый им проект. Однако самое главное, Вествик был наслышан о научных трудах Ричарда, который снабдил комментариями Устав Святого Бенедикта, свел воедино бенедиктинские конституции епархии, «написал, составил, изучил и изобрел» множество книг и новых научных приборов. Вествик знал, как часто Ричард выражал благочестивое сожаление по поводу того, что научные изыскания отвлекали его от богословских, но от Джона вряд ли ускользнуло, что быстрым продвижением на пост аббата, так же как и своей известностью, Ричард был обязан именно своим научным достижениям. Портрет, помещенный на страницах аббатской хроники, изображает изуродованного проказой Ричарда, сына кузнеца, за работой: аббатская митра засунута под стол, а сам он гравирует инструмент, похожий на альбион. Листая страницы трактата об альбионе, Джон проникался искренней надеждой Ричарда, что «его создание может направить умы многих к возвышенному»[297].

Хронист с гордостью писал, что изобретения Ричарда «до него известны не были», но, как прекрасно знал Вествик, важнейшая цель, которую ставил перед собой создатель альбиона, – усовершенствовать свойства уже существующих инструментов и соединить их в одном. Об этом, в конце концов, говорило и название, которое он ему дал: аll by one – «все в одном». Улучшить инструменты, довести их до совершенства и сделать астрономические вычисления проще – такую задачу ставили перед собой средневековые мыслители, подобные Ричарду. Они хотели повысить вычислительную мощность своих изобретений, но этим их стремления не ограничивались: они мечтали создать наилучшую из возможных моделей Божьего творения. Если мир в принципе предсказуем и постижим, тогда совершенствовать инструменты, моделирующие его работу, значит идти стопами Бога. Конечно, Господь творил мировой механизм в одиночку, а изобретатели вроде Ричарда стояли на плечах гигантов (если прибегнуть к метафоре, придуманной в соборных школах XII века) и воздавали должное своим предшественникам[298].

Поэтому, приступая к созданию новой копии трактата об альбионе, Джон добавил к тексту две страницы своих собственных комментариев, раскрывающих связь изобретения Ричарда с рядом уже известных инструментов, встроенных в новый прибор. Первым из них была «Cафея» Арзахеля – или, если называть их обоих полными именами, «сафиха аль-шакказийя» Абу Ицхака Ибрахима аз-Заркали. Аз-Заркали («голубоглазый») жил в мусульманской Андалусии в конце XI века: сначала в Толедо, а потом, когда городу стала угрожать христианская Кастилия, в Кордове. Он был выдающимся астрономом, составил простые в использовании таблицы, разрабатывал новые теории, описывающие долговременные изменения в движении Солнца и звезд. Аббат Джон Уитхемстед в своей «Житнице» ошибочно приписывает ему честь создания цилиндрических солнечных часов. Это не так, но Арзахель действительно изобрел несколько новых инструментов. Его «сафея» существовала в двух вариантах: и тот и другой были сделаны на основе универсальной тарелки астролябии. Почему простейшая из двух называлась «шакказийя» – загадка, но вероятно, это искаженное слово «травник» – в честь аптекаря из Толедо, который якобы придумал универсальную проекцию[299].

Астролябия аз-Заркали была универсальной, поскольку – в отличие от обычных астролябий – ею можно было пользоваться на любой широте. На ее тарелку наносилась как экваториальная, так и эклиптическая координатная