Остров Надежды - Аркадий Первенцев

Общей беседы не складывалось. Вице-адмирал помалкивал, сидел в уголке, сцепив пальцы и изучающе поглядывая то на хозяина дома, будто застывшего в низком кресле, то на оживленно разговаривавших Танечку и Ваганова. Лезгинцев следил за ними, за каждым жестом, ловил долетавшие до него слова, и, стоило Ваганову наклониться к своей собеседнице, что-то шепнуть, Лезгинцев вспыхнул, натянуто улыбнулся и усилием воли сдержал себя.

— М-да-а, — промычал Бударин, поглядывая на часы. — Татьяна Федоровна, разрешите вас спросить, не забыли ли вы о нашем существовании?.. — Выразительный взгляд его глаз остановился на накрытом столе. — Не знаю, как у остальных, а у меня разыгрывается аппетит.

Татьяна Федоровна вскочила, захлопала в ладошки, пригласила к столу. Ваганова она усадила рядом с собой. Лезгинцев все больше мрачнел.

Стучко-Стучковский, присевший рядом с Ушаковым, буркнул:

— На мой периферийный разум, Танюшкины забавы могут обойтись дорого. Чувствуете, как она заводит муженька?

У штурмана могучие, будто литые, кисти волосатых рук, на запястье японский браслет, якобы поглощающий избытки магнитных токов, шея борца, плечи — двум бы хватило. На тужурке значок военно-морского вуза, планки двух орденов, значок дальних походов. «Хороший механик и штурман — успех обеспечен», — нередко говорят командиры подлодок.

От этого человека в большей мере будет зависеть и его, Дмитрия Ильича, жизнь. Невольно он присматривался и приценивался к людям. Какой бы ни был Белугин, с ним не плавать, а вот со Стучковским, с Лезгинцевым придется побыть бок о бок.

У Стучко-Стучковского грудной голос с хорошей дикцией. Он говорил не спеша, растягивая слова, как бы следя за правильным их произношением. Едва уловимый акцент и фамилия заставляли предполагать его нерусское происхождение. Ушаков намекнул на это.

— Русский, — ответил Стучко-Стучковский, — возможно, и не чистопородный. После воссоединения Прибалтийских республик мой отец служил на острове, в береговой артиллерии. Я учился среди латышей. Потом мы эвакуировались в Ленинград, оттуда на Урал. После войны — опять в Ригу. У латышей бытует фамилия Стучка. Нередко меня принимали за своего. Если бы не черноволосый, определенно был бы их…

Его имя — Илья Петрович. В училище и на первых порах на корабле называли «дядя Эля-хитрован». Потом постепенно отвыкли. Теперь вспоминают только старые товарищи. Кличка прилипла случайно, еще в школе, когда приходилось хитрить со сверстниками. Латышским языком он овладел безупречно. В училище его приняли вне конкурса как отличника. Стучко-Стучковский тепло отзывался о своем училище и ни о чем больше не мечтал — только служить на подводном флоте.

— …Если не вдаваться в детали и рассуждать категориями принципов, я верю больше всего подводным кораблям с атомными двигателями. Неистощимый запас горючего. Об этом мечтали не одни подводники. Была у атомных лодок ахиллесова пята — плохо слышали и видели. Теперь прозрели. Специально оговариваюсь, чтобы оптимисты-умники не зарубили штурманскую службу: для старца с сумой и то нужен поводырь… Арктический бассейн перспективен не только для прогнозов погоды. Попробуй угадай в меня атомной бомбой, если я спрячусь под лед. А для меня разводья, проще сказать, лунка — уже пусковая площадка.

— Они тоже понимают? Соседи?

— Еще бы. Не кумекали бы, не лазили бы под лед. И учтите, они не зря туда лезут. Не вздумайте их болванами называть. Они хорошие моряки, ребята отважные. У них целеустремленность, материально подкрепленный фанатизм. Они выковали кадры полярников-подводников. Надо превзойти их. Мы стараемся. Иронизировать по поводу тех ребят и подсмеиваться над ними неумно. При случае нам дорого обходятся такие штучки. Мне думается, что их навигационная система отработана неплохо, и они далеко продвинулись в безопасности плавания подо льдами. Все ведь в силах современной техники — и предохранить хрупкие антенны, и обезопасить винты, и решить более надежный корпус… Я сидел рядком с одним капитан-лейтенантом, замучил меня проектами. Толково фантазировал. Ведь удалось ему кое-кого убедить. У нас не всегда слышен голос снизу. Разве уж завопишь караул…

— Но теперь вы сами себе противоречите, — сказал Ушаков.

— Не понимаю. Объясните.

— Вы тоже перешли к упрекам, хотя не столь размашисто, как Ваганов.

Стучко-Стучковский недовольно поморщился, собрался с мыслями. К их разговору прислушивался Топорков. Его щеки посерели, обвисли. И все же, почувствовав неловкое замешательство своего воспитанника, адмирал пришел ему на помощь.

— Вы меня извините, — сказал он, — вмешиваться в чужую беседу неприлично, но вам, Дмитрий Ильич, следовало бы выяснить разницу между безапелляционным нигилизмом и позитивной критикой. Прошу простить за эти кудлатые иностранные слова, навязли в зубах, как жвачка. Порой в самом деле свежий голос тускнеет и гаснет в шуршании бумаг. Восторгаться иноземщинкой не в моих правилах, но вот те самые кипы, поджидающие подписи, каждого из нас угнетают… К сожалению, бумаги не кричат караул… — Он скорбно улыбнулся, потеребил усики, покровительственно прикоснулся сухой ладонью к руке Дмитрия Ильича и добавил: — Все мы крайне заинтересованы в быстрейшем продвижении вперед, чтобы относиться к делу равнодушно. Обратите внимание на… замшевого льва. Он из спортивного интереса подогревает страсти…

— Ну, ничего особенного, — возразил Ушаков, — гость ухаживает, хозяйке приятно…

— Дальний гарнизон. Медвежий угол. Все обострено. Здесь нет просто интрижек. Все перерастает в трагедии. Мгновенно перерастает. Для невропсихологов у нас непаханое поле.

Тамады за столом не было. Тосты не произносились. Гости истребили пельмени, расправились с семгой. Хозяйка удалилась на кухню с Вагановым варить кофе по какому-то особому восточному рецепту. Лезгинцев мучительно вслушивался в их голоса. Вскоре раскрасневшаяся Танечка внесла блюдо с лепешками, а следом за ней с кофейником в руках шествовал Ваганов.

Выпив кофе, Ваганов подсел к пианино, взял несколько шумных аккордов, захлопнул крышку и потребовал магнитофон:

— Юрий Петрович, разойдись наконец!

Ваганов сам наладил ленту, плечом отстранив Лезгинцева. С погасшей трубкой в зубах, с упавшим на потный лоб чубом, большой и какой-то просторный, он выигрывал перед щуплым, съежившимся Лезгинцевым. Отшвырнув ролик с народными песнями, Ваганов отыскал нужное ему, кивнул Танечке. Та зашевелила губами, как бы вчитываясь в резкий, дисгармонический ритм, глазами поблагодарила Ваганова, приподняла руки, и ее бедра пришли в движение, выразительное лицо отупело. Она подпевала чужим, деревянным голосом, прищелкивала пальцами. Лезгинцев с отвращением отвернулся.

— Кирилл Модестович, приглашайте!

— С удовольствием, Татьяна Федоровна.

Бударин поднялся, скрестил руки на груди, следил за танцем.

— А ничего. Как сей танец называется?

— Рок-н-ролл, вероятно, — ответил Топорков и неодобрительно пожал плечами.