Мама, не читай! Исповедь "неблагодарной" дочери - Катерина Шпиллер

То был день «истории» — тяжелого испытания, потому что историчка по какой-то неведомой причине меня не любила. Иррационально, у нас с ней не было никаких конфликтов, никаких отношений вообще! Но ей было лет семьдесят, она очень плохо видела и вообще, кажется, уже не всегда пребывала в адеквате. Может, с кем-то меня спутала... Да какое это имело значение? Важно то, что зная предмет, я подыхала и корчилась от страха, сев на ступеньки школьной лестницы и ожидая своей очереди. И я не заметила, что, оказывается, в школе потихонечку начали летний ремонт и ступеньки внизу были покрашены чёрной краской... На моих желтых туфлях остались черные несмываемые следы, которые я заметила, лишь придя домой.

— Ой... — пробормотала я, снимая туфли.

— Ну вот! Ну, что ж это такое! — вдруг закричала мама, увидев беду. — Как будто ты не знаешь, какая проблема купить обувь! — они кричала довольно громко. — Неужели нельзя поаккуратнее носить? Нет, ну ты подумай, взяла и испортила нормальные туфли!

— Я не заметила...

— Надо замечать! Тоже мне — миллионерша!

Спасибо, мамочка. Спасибо за твою поддержку в жуткие для меня дни. Спасибо за такие поощрения и добрые слова. Спасибо, что следила по часам, сколько я занимаюсь, но ни разу не сказала мне: отдохни, доченька, пойди погуляй, проветрись, сходи в кино... Оказывается, большинству моих одноклассников родители так и говорили. Мне — ни разу. Девчонки об этом всё время рассказывали, я отмалчивалась. Ведь моя мама самая правильная! Ну, да, наверно... Но почему же мне так плохо?

Месяц кошмара. Мне было даже не до любви. Но всё закончи-лось, аттестат на руках, аттестат — почти отличный. Пара «четверок» всего. Да плюс пометка, что училась я в литературном классе. Слава богу...

Но сил поступать в это же лето куда бы то ни было у меня не осталось вообще. Я так и сказала родителям.

— Хоть убейте меня — не могу. Не выдержу.

Видимо, я как-то уже по-особенному это сказала, потому что, сделав «козьи морды», мама и папа не стали настаивать.

— Но дома ты сидеть не будешь! — строго отчеканила мама. — Пойдёшь работать.

— Естественно, — легко согласилась я, потому что ни секунды не собиралась бездельничать. Работать? Да запросто! Лишь бы экзамены не сдавать.

В сентябре я начала работать секретарём сразу аж двух отделов большой, просто огромной редакции газеты «Советская Россия». А месяцем раньше ко мне переехал жить Шурик...

Мы заявили о своем желании жить вместе сразу после моих выпускных. И вот теперь очень-очень важное...

Вокруг мамы была слава автора, написавшего самую нашумевшую повесть о любви старшеклассников. Юным влюбленным, как водится, мешали ужасные взрослые, ретрограды и отсталые элементы, которые чуть не погубили их любовь и даже жизнь. Мамин пафос, как автора, был на стороне влюблённых мальчика и девочки, и повесть получилась гимном Любви и клеймом позора каждому, кто на такую любовь покусится. И писательница Галина Щербакова стала носителем передовой идеи о том, что любви надо покровительствовать, помогать, лелеять её и всячески благоприятствовать влюблённым молодым дурачкам. Она говорила об этом в каждом интервью, её цитировали апологеты идеи и мамины почитатели из среды журналистов и деятелей культуры. Мама, видимо, не могла позволить себе не соответствовать образу, созданному ей самой. Она должна, просто обязана была быть либеральной и иметь широкие, очень широкие взгляды по данному вопросу. Запретить малолетней дочери соединиться с любимым, было для неё невозможно. А потому после единственной, для приличия встречи с родителями Шурика, мне было дано высочайшее разрешение жить вместе с ним, пробовать создать семью.

То, что я потом прожила с этим человеком до 2002 года — моя проблема, моя вина, моя ошибка. Но вот то разрешение мамы должно быть на её совести, так я думаю. Мне было семнадцать, Шурику ещё не исполнилось девятнадцати. Мы были из разных миров и не подходили друг другу абсолютно! Нам просто хотелось каждую ночь спать вместе — и всё! Не понимать этого мог только либо очень глупый человек, либо тот, кому всё равно, что будет с его дочерью. Скорее всего, мама тогда (впрочем, как и всегда) думала лишь о своем имидже, о том, как красиво впишется история любви её дочери в её личную писательскую биографию. Как всё будет элегантно и логично. И как о ней скажут: «О!», с восхищением.

Началась новая для меня жизнь, и эта жизнь мне тогда очень нравилась. Мне нравилось ходить на работу, нравились все мои обязанности — я их выполняла очень хорошо: грамотно, быстро и качественно. Никогда никаких нареканий! Мне нравилось получать зарплату. Нравилось вечером идти домой (совсем недалеко, никакого транспорта!). Нравилось, что вечером домой приходил Шурик — почти настоящий муж. Никаких страхов, тошноты, боли в голове или желудке. Я стала хорошо спать, полюбила утро. Я успокоилась до такой степени, что начала полнеть. Но меня это вообще не волновало! Мне было хо-ро-шо.

Хотя одна моя надежда рухнула сразу же. По дурости своей, по юности, я рассчитывала, что в муже я приобрету защитника, опору, стену, о которую будут разбиваться насмешки близких, Мурочки, их пренебрежительное отношение ко мне, которое, естественно, усилилось, когда я стала «секретаршей». Нет, Шурик меня не защитил, да и как он мог? Кто он, что он? Он слова лишнего не смел сказать, он был в периоде испуганного молчания. Да и авторитет (авторитетище!) моей мамы придавил его сразу и навсегда. Этого я не учла, когда строила свои планы... Юная дура!

Шурик был чрезвычайно удобен моим родителям: они приобрели ещё одного человечка, который смотрел им в рот. Правда, иногда, когда мы с ним оставались вдвоём, он позволял себе немного критики.

— Слушай, а чего твои так стелятся перед Мурочкой? Прямо вылизывают её со всех сторон...

Я смеялась.

— Ты заметил, да?

— Как это можно не заметить? У них даже голоса меняются, — и Шурик изображал, как именно произносят родители имя невестки.

— Твоя мама говорит так, — он складывал губы гузкой, делал глаза Пьеро. — «Мурочка-а-а!». А папа так, — он расплывался в глупой улыбке, выдвигал челюсть вперед, косил глазами и почти пищал: — «Му-у-урочка!»

Я хохотала. Теперь меня всё это уже не так трогало, не так волновало. Я стала спокойнее, со мной был Шурик, и поэтому у меня стало получаться относиться ко всему происходящему с юмором. А вот Шурик сам попал под раздачу: он стал объектом, как и я. Мы с ним играли роль эдакой парочки для битья, не вполне полноценных придурков среди, как бы сейчас сказали, «правильных пацанов».

Иногда, правда, я срывалась... Однажды на папин день рождения мы сидели всей семьей за столом, у нас в гостях были и Мурины родители. Папа, как всегда, перебрал водочки и ни с того, ни с сего взял бутылку воды «Байкал», подошел ко мне и начал лить мне липкий, сладкий напиток на голову. У меня какой-никакой макияж на лице. Я в белой рубашке — а с одеждой у меня же был полный швах. Все начали громко смеяться, а во мне что-то сломалось. Я с рыданиями выбежала из-за стола, влетела в свою комнату, бросилась на кровать и забилась в истерике. Господи, ну, сколько же можно меня унижать! За что, зачем?