Восьмая личность - Максин Мей-Фан Чан

Я швыряю журнал Шона на пол, и во мне поднимается подозрение, что я удовлетворяю его своего рода помешательство на всем азиатском. На меня из зеркала смотрит мое отражение, в его зеленых влажных глазах тревога. Я расставляю флаконы в алфавитном порядке, чтобы успокоить нервы, и поднимаю руку, которой всего несколько минут назад ласкала грудь Эллы. Другой рукой в это же время я помогала кончить Шону. Я, наверное, целую вечность смотрю на свою руку. Как теперь быть? Все стало по-другому? Или мне вести себя как будто мы просто хорошие друзья?

Нет. Все так же, как всегда. Та же рука. Я та же.

Мы с Эллой: лучшие подруги.

Шон: новый парень.

Паранойя исчезает, и я, открыв дверь ванной, выхожу к ним.

— Эй, а ты что тут делаешь? — говорю я, войдя в кабинет и занервничав.

— Мне захотелось сделать тебе сюрприз. — Она улыбается, протягивая мне бумажный пакет.

Ее взгляд скользит по моему кабинету.

Я заглядываю в пакет — от теплого запаха бейгла с солониной рот наполняется слюной — смотрю на часы: без четверти восемь.

У меня расширяются глаза.

— От «Фелисе»?

Она кивает:

— Твой любимый. С маринованными огурчиками.

— Какая ты молодец, — говорю я.

Я нежно целую ее в щеку.

«Какая она добрая», — думаю я. Вдруг в голове звучит голос моей матери:

«Если женщина удивляет тебя, значит, она надеется поймать тебя на крючок!»

Я закручиваю верх пакета, закрывая его.

— У меня пациент, — говорю я.

— Знаю. Алекса. В восемь.

— Моника! Это…

— Конфиденциальная информация, — заканчивает она, прикладывая палец к губам. — Не беспокойся.

Она передает мне мой ежедневник и целует меня в губы, но я отстраняюсь. Резко и недовольно.

— Ты забыл его дома. Я подумала, что он может тебе понадобиться. Как бы то ни было, он дал мне предлог, чтобы неожиданно нагрянуть к тебе. — Она сияет.

— Когда в следующий раз решишь сделать мне сюрприз, пожалуйста, не делай, — требую я.

Я наблюдаю, как она мрачнеет. Я сделал ей больно и унизил ее. Меня охватывают угрызения совести, мои слова жалят так же жестоко, как слова отца.

Именно в тот момент, когда Моника делает шаг назад, появляется Алекса. Ее взгляд прикован к телефону. Подняв голову, она тут же направляется к своему обычному месту ожидания в вестибюле.

— Мне надо работать, — строго говорю я.

Моника замечает мой взгляд и оборачивается.

— Алекса? — шепотом спрашивает она. Я продолжаю смотреть на Алексу. — Она красивая.

— Моника, — жестко говорю я, жестом указывая ей на дверь.

Моника идет мимо Алексы, и обе внимательно разглядывают друг друга. Моника встряхивает головой, откидывая волосы. Я замечаю, что ее осанка становится более величественной, чем всегда, а походка — уверенней.

Я закрываю дверь и остаюсь с самим собой на ближайшие десять минут. Мысли возвращаются к отцу. Я представляю его, человека немногословного, но одновременно грозного. Руки огромные, с лопату, а глаза с изящными длинными ресницами. Сотканный из противоречий, он шел по жизни, будто был един в двух лицах. Дома он выпускал из себя тирана, его настроение менялось с такой скоростью, что мы с матерью ходили на цыпочках по стенке, как испуганные щенки. На людях тирана сменял гордый отец семейства, благочестивый и от природы наделенный качествами лидера. Однажды в Рождество — мне тогда было девять, — я был вынужден вместе с ним пойти в наш местный зал для собраний. В руках с обкусанными ногтями я нес картонную коробку с игрушками. Старыми игрушками. Игрушками, которые я любил, о которых я заботился, с которыми я играл. Отец настоял, чтобы я отдал их нашим менее успешным братьям и сестрам. Среди игрушек был Ивел Книвел[18], которого я обожал в то время, — его тоже пришлось бросить в коробку вместе с моей коллекцией персонажей из «Звездных войн» и крикетной битой.

Когда мы подошли к залу, я горько рыдал, прижимая коробку к груди.

«Прекрати, — приказал отец. От гнева у него пылали щеки. — Слабак чертов».

Во времена моего детства отец большей частью отсутствовал дома, и его совсем не заботил тот факт, что его щедрость дорого обходится его семье, которая включала меня и мою мать Кэтрин — Китти для близких. Теперь-то я понимаю: то, что мы считали бескорыстием, на самом деле было хрупким эго отца — как-никак университет меня кое-чему научил. Его потребность быть любимым иногда перехлестывала через край и становилась трогательной; думаю, его желание все исправить было сродни моему. Он был романтиком, идеалистом, который прятал свой нарциссизм под маской заинтересованности, однако на самом деле он верещал от восторга, как свинья, купающаяся в грязи, когда чувствовал, что нужен кому-то и полезен. Полагаю, именно поэтому и появилась моя мать. Она была обворожительна и беспомощна. Не умела самостоятельно принимать решения. Не имела цели, была уязвима, патологически зависима от партнера и, следовательно, крайне нуждалась в нем. Все это долгие годы бесило меня.

«Дэниел, мне просто нужно обсудить это с отцом», — говорила она.

«Хорошо, ладно, но ответ мне понадобится завтра. Я был бы счастлив, если бы вы оба пришли».

Отец так и не пришел на выпускной. Он был занят. Его вниманием завладело одно крупное слияние компаний, и он, сомневаясь в том, что кто-нибудь, кроме него, сможет довести до конца переговоры, настоял на том, чтобы присутствовать при заключении сделки. Моя мать тоже не смогла прийти, что я объяснил простудой и с чем она милостиво согласилась, тихонько кашлянув. Поздравив меня, она опять повисла на телефоне.

Отец очень надеялся на то, что я займусь семейным бизнесом. Дам ему основания гордиться тем, что сын стал его естественным преемником во главе империи по торговле товарами для дома, которую он строил кровью, потом и многими мучениями. Вместо этого я выбрал другой путь: решил учиться дальше. В глубине души мне хотелось дать ему бой, отвергнуть его самого и его бизнес, применяя свои знания в далекой от всего этого области. Естественно, он пришел в ярость, когда я рассказал ему; он в сердцах хлопнул дверцей машины, оставив мать сидеть на заднем сиденье с застегнутым ремнем безопасности, наискось пересекавшим ее грудь.

«Образование надо получать в действии, — орал он, — работая! А не сидя в чертовом кампусе для мудачьих выскочек, которые спят до полудня и дрочат на свои оценки. Ради все святого, Дэниел, хватит быть бесхребетным, стань наконец мужиком».

Я молчал, в моем желудке стягивался в тугой комок страх.