Восьмая личность - Максин Мей-Фан Чан

Алекса сидит неподвижно. Обе ее ноги стоят на полу, подол ее платья провалился между бедер. Атмосфера в кабинете изменилась — стремление просто выжить уступило место жажде действия. Я ощущаю, как мое дыхание учащается, чувства обостряются. Между нами потихоньку устанавливается близость, и эта близость эротизируется. Я беру себя в руки; вдавливаю ступни в пол. Мой внутренний надзиратель обеспечивает нашу безопасность.

— Время, — говорю я.

— Жестко и реально, — говорит Джек, указывая на сносимые здания. — Наведи на бульдозер и на тех местных жителей, с которыми мы познакомились раньше.

Я нацеливаю фотоаппарат: проблеск возможности, искра надежды. Гладкие черные края, корпус из сплава, объектив так же чист, как и предметы, на которые он направлен. Я подкручиваю прорезиненное кольцо фокуса, мой правый глаз смотрит на рынок Боро, где сносятся старые здания, чтобы на их месте возвести новые, коммерческие, и продавать в них площади по заоблачным ценам, лишая местное население возможности спокойно жить там, где они жили всегда. Щелк. Увековечен момент разрушения.

Неожиданно в памяти всплывают слова Дэниела на вчерашнем сеансе: «Твой отец. Ты все еще ищешь его. Везде». Я понимаю, что любая форма разрушения действует как спусковой крючок для воспоминаний о жестокостях моего отца.

Щелк, щелк.

Джек проверяет свой телефон.

— Не торопись, — говорит он, прокручивая экран. — Фоторедактор из «Обсервера» прислал сообщение, что статья идет в номер, так что позаботься о добротных снимках. Для первой полосы.

Щелк.

Я смотрю на свои «конверсы» — поблекшие и изношенные. Это самая подходящая обувь для Восточного Лондона, который мы с Джеком решили быстро осмотреть. Мой фотоаппарат фокусируется на рекламных щитах фирм, спонсирующих снос. Инвесторы уже рекламируют новые коммерческие площади и роскошные апартаменты, которые вот-вот вырастут как грибы на этой территории. Я понимаю, как важно собрать вместе напуганных жителей и задокументировать все.

— Постарайся сделать их с душой, — говорит Джек, и я киваю, отлично зная, что он имеет в виду.

Он хочет, чтобы у нас был снимок, который растрогал бы мэра Лондона и членов местного совета, который послужил бы нашей цели и отвечал бы пожеланиям редактора.

— Я подумываю о хозяине местного магазина, соцработнике, грустном ребенке на качелях, — добавляет он, указывая на местный парк. — Пошли.

Мы открываем калитку, ведущую в парк, где гуляет местная детвора. Кто-то висит на перекладинах игрового комплекса, кто-то качается на качелях. Малышня оккупировала пружинные качалки. Их мамочки пьют кофе из бумажных стаканчиков и присматривают за чадами.

Щелк. Щелк.

Все годы фотографирование позволяло мне делать то, чем я занималась в детстве, — фиксировать другой мир, и тот первый фотоаппарат, что подарил мне отец, стал для меня не воспоминанием, а музой. Когда столько времени проводишь в размышлениях над прошлым, фотография — это подарок. Она отсекает человека от его эго. Освобождает от депрессии. Она нежно берет в ладони его разгневанное сердце и говорит: «Угомонись, угомонись». На меня фотографирование действует настолько успокаивающе, что я верю: моя жизнь разделена на две части — до того, как я начала фотографировать, и после. И та, что после, — это спасение от излишней озабоченности некоторыми уродливыми аспектами моей жизни.

— Отлично, — говорит Джек. — Получилось?

— Думаю, да, — говорю я. — Я, наверное, поброжу здесь немного. Хочу поснимать местных владельцев магазинов и семьи, которые вынудили уехать.

— Почему бы нет, — говорит Джек, направляясь к детской площадке.

Я, как стрелу, направляю фотоаппарат на бледное голубое небо. Мои движения плавны: руки подняты, плечи зафиксированы, пальцы готовы. Видоискатель ограничивает участок прямо надо мной, в нем облака, дикие лесные голуби и качающаяся листва древних деревьев. Щелк.

«Как же красиво», — восторгается Долли. На ее любимых фотографиях всегда есть какие-нибудь животные.

Я ощущаю прохладное дуновение ветерка, подходя к женщине и мальчику — матери и сыну, как я предполагаю, уж больно похожие у них улыбки — на качелях.

— Здравствуйте, — говорю я. — Я освещаю для федеральной газеты историю о сносе муниципального жилья у рынка Боро. Вы местная?

— Живу здесь почти пятнадцать лет. Вон там, на углу, рядом с «Зайцем и гончими».

«Какая ирония», — хмыкает Онир.

— И куда вы переедете? — спрашиваю я.

— Кто знает? Мой сын пошел здесь в начальную школу, а его две сестры — в ясли. Я собираюсь обратиться в местный совет, но тогда придется долго ждать подходящего жилья. Наверное, нам придется согласиться на то, что предложат, а предложить могут далеко отсюда. Только у нас особого выбора нет: если мы отказываемся, нас передвигают в конец списка. Есть еще балльная система. Кстати, меня зовут Сандрой.

Я пожимаю ее прохладную ладонь.

— Алекса.

— Давайте снимайте, мы не возражаем. Правда, Билли?

Билли мотает головой, избегая моего взгляда. И радостно вопит, когда Сандра начинает щекотать его. Щелк. Щелк. Щелк.

— Спасибо, Сандра и Билли, — говорю я. — Удачи.

«Поснимай-ка еще немного смеющегося Билли», — настаивает Долли, подпрыгивая на месте, но тут Телом завладевает Раннер и обращает наше внимание на стройную женщину в лосинах, которая бежит в компании своего спаниеля.

«Вот хороший снимок», — улыбается Раннер. Щелк. Щелк.

Долли быстро захватывает Тело и направляет объектив на спаниеля.

«Моя очередь, — упирается она. — Дай мне».

Но Раннер отталкивает ее руку и фокусируется на убегающей женщине. Они дерутся, и я представляю, как я выгляжу — как будто у меня приступ. Долли начинает плакать.

«Ш-ш-ш, — успокаиваю ее я. — Раннер, пусть она сделает следующий снимок».

Раннер отдает Долли фотоаппарат и складывает на груди руки.

«Прекрасно!» — цедит она, закатывая глаза.

Мир восстановлен, и я просматриваю отснятое, радуясь, что получились хорошие снимки.

«Они точно жесткие и реальные, — говорит Онир. — Твоя мама гордилась бы тобой, Алекса».

Ободренная ее словами, я глажу фотоаппарат.

Проходя мимо парковой скамейки, я представляю свою грустную красавицу-маму. Я, наверное, целыми днями смотрела в кухонное окно, когда узнала о ее смерти. Разные птицы вили гнезда на крыше сарая. Того самого сарая, где я, вернее, Фло-изгой, заморила голодом несчастную морскую свинку. В девять лет я все еще верила в волшебство: в длинноногих аистов, что приносят пухлых младенцев, в сахарных зубных фей, в пушистых пасхальных кроликов и в Санта-Клауса. Еще я верила, что птицы, устроившиеся снаружи, несут с собой душу моей мамы, хотя это казалось мне не волшебным, а более реальным. В моем сознании она была пассажиром на борту их рейса, вместе с расправившими крылья птицами парила над гигантскими деревьями и грелась под лучами солнца. Несмотря ни на что, ее душа была жива. Там, среди птиц.