Ева - Любовь Баринова

— Испеку пирог. Потом приму ванну, — оборачивается, улыбается. — Если хочешь, можем прогуляться. Сегодня хороший денек. По ВДНХ, например. Сто лет не была. Что скажешь?

— Давай. — Герман отправляет в рот очередной цукат.

Запах пирога и всех его ароматных составляющих течет по кухне, окутывает стулья, шкафы, проскальзывает под дверь, распространяется по квартире и за нее, навсегда угнездовывается в памяти Германа. Хороший денек и в самом деле. Солнце в окне бьет снизу, высвечивает каждый предмет по отдельности, высветляет ветви деревьев в сепию. Шпиль Останкинской телебашни идеально размещен по правилу третей справа. Скрип качелей, смех и визги детей с детской площадки отдаются в стенах дома. Ева поднимается, зевает, потягивается. Усаживается напротив Германа, подпирает подбородок ладонью. Может, сыграем партию в карты? Солнце заглядывает ей в глаза.

Да, почему-то этот день, точнее, его начало, навсегда остался в памяти Германа. Хотя в нем не было ничего особенного. Просто хороший денек. Наверняка пирог потом испекся, они с Евой прогулялись по солнечной ноябрьской Москве, вечером гости съели пирог, выпили вино, потанцевали. Но этого Герман не запомнил. В памяти осталось только утро, пирог в духовке, цукаты в миске на столе. Ева напротив, солнце заглядывает ей в глаза.

Около четырех утра 11 июля 1995 года Ева прислала на пейджер сообщение: «Забери меня. Милютинский переулок, дом…». Тихо, чтобы не будить Лидочку, Герман встал с постели, перешагнул через сумки, которые Лидочка собрала в поездку: на девять часов у них были плацкартные билеты в Адлер. Лидочка тут же села, поджала под себя ноги:

— Куда собрался?

— Ева попросила приехать. — Герман надел джинсы, застегнул ремень.

— Кто я для тебя, Герман?

— Лидочка, не сейчас. — Он принялся шнуровать ботинок.

— Нет, Герман, ответь: кто я для тебя?

Истеричные нотки. Едва заметные, как потрескивание в проводах перед замыканием. Герман обернулся, взглянул через плечо:

— Я постараюсь успеть к поезду.

Вздрогнула, как от удара. Посмотрела в глаза, наклонилась вправо: острые груди вздрогнули, коснулись друг друга (Лидочка всегда спала без одежды). Спутанные волосы свесились.

— Расскажу тебе, вдруг ты не в курсе: для взрослых людей главное — отношения между мужчиной и женщиной, самцом и самкой. Все остальное — ерунда.

Герман молча застегивал пуговицы на рубашке. Тело Лидочки начало подрагивать, раскачиваться, набирало амплитуду. Взяв со стула плед (шерстяной, колючий: вещи Лидочки отчего-то всегда были ужасны), Герман наклонился и бережно накинул ей на плечи. Тут же скинула:

— Ты не можешь уйти.

— Я успею к поезду.

— Твоя сестра — сучка, неужели непонятно? Цепляет мужиков, морочит им головы, мучает. А потом — братец Иванушка, спаси меня! — Лидочка зашлась в истеричном смехе. — И бац, как ни в чем не бывало, с братцем — на концерт Дебюсси или на рынок за земляничкой…

Герман направился к двери.

— Нет, ты не уйдешь.

За спиной послышалась внезапная россыпь безмятежного смеха. Герман обернулся и опешил: из рук Лидочки на него глядел пистолет Макарова.

— Так кто я для тебя, а? Ну? Отвечай! — Она приставила пистолет между грудей, поднесла ко лбу, потом снова направила на Германа.

Он не то чтобы испугался, скорее, замер, удивился. Течение времени замедлилось. Предметы приподнялись и приготовились к распаду. Смех Лидочки зазвучал внутри Германа, будто на большой глубине заработали мощные турбины. Конец, кто-то пискнул в ухо. Но тут где-то в квартире что-то громко упало на пол. Треснуло, рассыпалось, раскатилось. Отец Лидочки, выживший из ума старик, живший и спавший в инвалидном кресле, а прежде деспот, терроризировавший жену и дочь, что-то уронил в дальней комнате. Лидочку затрясло. Герман подскочил и выхватил пистолет. Лидочка зло выкрикнула сквозь зубы:

— Убирайся! К черту! И никогда больше не приходи сюда.

Герман открыл дверь, вышел и тихонько притворил.

— Ненавижу… Обоих вас ненавижу… — донесся до него приглушенный голос Лидочки. — Чтоб вы сдохли оба.

В прихожую падал слабый свет из открытой двери в ванную. Герман проверил пистолет — заряжен. И где Лидочка его взяла? Снова засунул в карман джинсов. Заберет с собой. Может оказаться кстати, да и Лидочке его оставлять нельзя. Скорее всего, пистолет ее отца. Герман остановил взгляд на тусклой лампочке в ванной, освещавшей веревку с мужскими трусами и застиранной майкой. Белье отца Лидочки. Я его мою и кормлю, чего же еще? Поколебавшись, Герман заглянул в дальнюю комнату.

Отец Лидочки сидел в инвалидном кресле в растянутой вязаной кофте и с явным интересом смотрел телевизор. Он никогда не спал в кровати, круглосуточно жил в кресле и поднимал страшный крик при попытке вызволить его оттуда. Длинная борода белела в предрассветных сумерках. Лидочка не решалась его брить: боюсь перерезать ему горло. Изображение в телевизоре сбилось, рябило, и понять, что показывали, было невозможно. На полу поблескивали детали спасшей Германа детской машинки.

Герман поправил антенну, и три мушкетера весело поскакали по лесу. Поднял детали, соединил и протянул старику. Да, наверное, это его. Пистолет. Старик взял машинку, провел по ручке кресла. Машинка зажужжала жуком. На две недели предстоящей поездки Лидочка договорилась с соседкой, что та присмотрит за стариком. Старик повторил за машинкой — ж-ж-ж, довольно улыбнулся, скользнул глазами по лицу Германа. Взгляд — младенческий. Того гляди гукнет.

В детстве Лидочка иногда ночевала у Морозовых, спала в комнате Евы. Папка сегодня разошелся. Как-то раз привела и мать. С заплывшим глазом, разбитым носом, кровь падала на светлую блузку в горошек, мокрую от тающего снега. Когда Валерия Николаевна наклонилась снять мокрые грязные носки (в них и пришла, без сапог), кровь хлынула на пол. Бабушка потом долго не могла его оттереть. Лидочка с матерью тогда прожили у них дней пять. Ева, Герман и Лидочка втроем ходили в школу, вместе делали уроки. Ева потом нашептала Герману, что на животе Валерии Николаевны вырезано глубокими фиолетовыми и красными полосами кое-какое слово. Его, слово, шепнула совсем тихо. Герман покраснел. Заявлять в милицию не стали. Отец Лидочки работал в горкоме партии. В комиссии по культуре. По музеям или там по концертам. Или по фольклору. Как-то так.

Герман появился в тот момент, когда Евин чемодан раскрылся на лету и вещички из него разлетелись над Милютинским переулком. Было почти пять утра. Чемодан тяжело и гулко стукнулся об асфальт. Звук теннисным мячиком отскочил от асфальта и побежал назад вверх, стучась в стены и окна соседних домов. А вот вещички не спешили приземлиться. Джинсы, цветастые и джинсовые рубашки, футболки, лосины изумрудного и фисташкового цвета, нижнее белье поплыли в утреннем воздухе, точно диковинные птицы.