Ева - Любовь Баринова

Ева разложила варенье в вазочки, заварила чай, добавив туда щепотку присланных трав. Спустя минуту-другую воздух наполнился ароматами трав и ягод. Позвала Олега. Тот пришел в полотняных серых брюках и темно-синей рубашке. Положил на стол буханку хлеба и две банки консервов. Сел, подвинул к себе чашку.

— Модная прическа? — спросила Ева, показав глазами на его лысую голову.

— Из армии неделю как. На флоте оттарабанил. — Олег положил в чашку пять ложек сахара, помешал. — Пока служил, мать умерла. Заболела, а никто и не заметил. У меня, кроме нее, никого. Смысла там оставаться не было.

— Понятно. — Ева положила в свой чай ложку брусничного варенья. — Знаешь, чем будешь тут заниматься? Учиться или работать пойдешь?

— Есть у меня пара-тройка мыслей, — сказал Олег. — Но мне нужно сперва оглядеться.

Кот оказался сообразительнее Германа. Не успел еще Герман ничего понять, как обнаружил, что снова стал объектом ласк Пантюши. Утром, дня через три после встречи Олега на вокзале, Пантюша сопроводил Германа на кухню, демонстративно уселся у пустой миски, постучал рыжим хвостом, недвусмысленно намекая, что наступил черед Германа заботиться о нем, коте. Герман нашел в холодильнике пакет молока и налил в пустую немытую миску. Ошалевший от радости кот благодарно поднял морду и, с трудом справившись с волнением, принялся лакать молоко, затейливо подвывая или поругиваясь. Добро пожаловать, Пантюша, сезон голода открыт. Сколько он продлится, никто не знает — три недели или год. Оставалось только ждать, когда через определенный промежуток времени с внезапностью, но и неизбежностью цунами, наступающего после землетрясения, Ева им будет возвращена.

Романы Евы по-прежнему развивались по одному сценарию. Герман давно научился жить в соответствии с ним, так, как люди живут в соответствии с тем или иным временем года. Пришла осень — надевай плащ, бери с собой зонт; зима — кутайся в шарф, не забывай сушить ботинки; весна — любуйся цветущей сиренью да зашторивай окна от ядовитого солнца; лето — доставай рубашку, чихай от пыли и потей от жары. Ничто не говорило, что в этот раз будет по-другому.

Возвращаясь домой в ту зиму 1996 года, Герман, бывало, останавливался на улице, оглядывался, прислушиваясь, как визжат по грязному снегу машины, постукивает, набирая скорость, трамвай или как свистит ветер в голых зимних деревьях. В магазинчике на углу покупал сосиски, пиво. Выпив на улице одну бутылку, заходил в видеопрокат. Кассеты в пластиковых коробах пахли магнитной лентой и пылью, табаком, запахами тех квартир, рук, в которых побывали. Герман выбирал фильмы долго, бродил между рядами, зависал в полусне. Жестокая бессонница опять мучила его. Она всегда возвращалась в периоды, когда Ева пыталась в очередной раз взять любовный Килиманджаро. Правда, бессонница была с капризами. Спать Герман не мог только дома. В больнице, в минуты отдыха, едва коснувшись жесткой дерматиновой кушетки, засыпал мгновенно. Да что там, даже сидя спал. Прислонившись затылком к крашеной стене, или уронив подбородок на грудь, или — что еще лучше — положив руки на стол и уткнувшись в них. Если бы не Пантюша, ожидавший сосисок и ласки, он бы и не приходил домой.

В видеопрокате Герман выбирал американские вестерны или боевики, где добро и зло легко определялись, а концовка была справедливой и позволяла некоторое время думать, что и в жизни действуют те же ясные правила. Алеша, прыщавый паренек-продавец лет шестнадцати, с длинными сальными волосами, собранными в хвост, рассказывал Герману о новинках, иногда специально оставлял их для него. Бывало, Герман и паренек перекидывались словами о погоде, обстановке в районе. Между ними зародилась симпатия, которая, возможно, при других обстоятельствах могла вырасти в дружбу. Таких зачаточных, пунктирных связей у Германа было немало. Подобно пауку, с помощью тонких нитей Герман прикреплял себя к городу, времени. Чтобы как-то удержатся, продержаться без Евы.

В ту зиму такими нитями Герман был связан не только с Алешей, но и с продавщицей в магазинчике на углу, узбечкой Юлдуз, которая, выложив на прилавок сигареты, сосиски и пиво, иногда — молоко, не торопилась дать сдачу, рассказывала о доме под Ферганой, его устройстве, родителях, братьях, гранатовом саде. С армянином-сапожником, латавшим ортопедические ботинки Германа. С Арсеном Герман не разговаривал ни о чем, кроме ботинок и стоимости работы, но чувствовал единение с обстоятельностью, несуетливостью старого армянина, с гордостью за свою работу и любовью к ней. Чувствовал и что он, Герман, тоже симпатичен сапожнику.

А еще была Лена, проститутка. Она жила в соседнем подъезде, ее балкон примыкал к балкону Морозовых. Герман и Лена часто одновременно курили и подолгу разговаривали. Правый клык Лены выступал из ряда зубов вперед, поблескивал и гипнотизировал Германа. Красный лак на ногтях всегда был полустершимся. Ее номер телефона руки Германа иногда сами набирали ночью.

Лена приходила всегда с литровой банкой горохового супа. Прижимала ее к груди. Суп, а также большие круглые очки, превращавшие ее в подслеповатую библиотекаршу, предназначались для любопытных соседей, если те вдруг не спали. Пусть считают, что она подбивает к Герману дорожки. Лена растила четырехлетнего сына, которого безмерно любила, и не хотела, чтобы в районе кто-то знал, чем она занимается. Суп был вкусный, густой, с копченостями. Герман даже предлагал платить за него, но Лена отказывалась. У нее были свои принципы. В отличие от Лидочки, которую Герман больше не видел с того утра, когда ушел за несколько часов до поезда в Адлер, Лену не удивляла привязанность Германа к сестре.

Лена, конечно, приходила отработать и получить деньги, но ей нравилось и вести беседы с Германом. Вообще-то она окончила философский факультет, и ее нет-нет да и тянуло разобраться в том, как все в мире устроено.

— Все эти книги и фильмы, — сказала она как-то, кивнув на журнальный столик с книгами и кассетами, — легенды, песни врут, когда ставят во главу жизни секс, сексуальную любовь мужчины и женщины. Обманутые писателями и режиссерами люди страдают, вместо того чтобы определить и принять ту страсть, которая выпала им. Сколько я наблюдаю — мужчин в основном, — у каждого есть своя страсть, стержень, пуповина, которая связывает и примиряет с миром. Без этой страсти ему не выжить. И далеко не всегда она зиждется на сексе и даже не всегда направлена на одушевленный предмет. Есть у меня один клиент, — она завела глаза, — изучает облака. Целые лекции прочитывает мне каждый раз. У него есть жена, которую, как он говорит, он очень любит. Но я не сомневаюсь, если не будет жены, а будут облака, он выживет и — о ужас! — будет счастлив, а если будет жена, но не будет облаков, то и его не будет.

Отчасти Герман был согласен с Леной.

На сосисках, пиве, выпечке, которой его подкармливали медсестры, а также на гороховом супе Лены Герман впервые в жизни поправился, пришлось даже купить новую одежду и новый свитер большего размера. С Евой он виделся редко.

— Чего это ты вдруг сделался жирным? — с изумлением говорила она каждый раз, ущипнув его живот. Как-то весной прислала сообщение. Герман был как раз на практике в больнице. Собственно, уже пора было уходить домой, но он медлил. Ему нравилось в больнице, здесь мир был ясен и понятен. Герман стоял в переходе между корпусами и курил, глядя на апрельский больничный сквер, только что промытый дождем, когда пейджер в его халате ожил. Экран подсветил несколько слов: «Я, кажется, заболела. Сама не доеду. Я у Вероники Петровны. Армянский переулок, дом…».