Принц инкогнито - Антон Понизовский

Дома меня ждала сцена — привычная, но от этого не менее душераздирающая. Бывает такое рутинное, что повторяется по шаблону из раза в раз — и вроде царапает лишь по поверхности, но с каждым разом всё глубже, и разъедает… Ты меня понимаешь.

Гораздо хуже, чем любые ругательства (сволочь, паршивая дрянь, эгоист), — самым худшим был сахар. Я опоздал на час двадцать, испачкал новую куртку копотью, и твой сахар поднялся до двадцати четырёх. Я был готов… наверное, так нельзя говорить, но я с тобой полностью откровенен, так вот: я был готов на пятнадцать, даже на восемнадцать, но двадцать четыре — это было уже чересчур.

Я лежал в тёмной детской, на самом-самом краю кровати, специально так отодвинув её от стены, чтобы рама как можно больней упиралась мне в рёбра, при этом чтобы я не проваливался, не сползал на пол, а как бы висел между стеной и кроватью, а над шкафом и на потолке разрастались громадные зубчатые цифры, вращались чёрные шестерни: сахар двадцать четыре… двадцать восемь… восемьдесят шесть…

Ты заболела из-за меня. Всегда это знал. Не помню откуда, но знал. Из-за меня ты уехала из легендарного Ленинграда, порвала с королевской семьёй и по ложному обвинению была сослана в Подволоцк, в эту кака де вака, де мьерда, дыру, в пятиэтажку де мьерда, где все соседи де мьерда прятались за разнокалиберными сварными решётками и просечками, ты плевалась от самого этого слова «просечки», на первом этаже только у нас были чистые окна, без плебейских просечек, потому что ты была не какая-нибудь занюханная скобариха, а тайная королева Кастилии и Арагона.

Ты, яркая, громкая, твои серьги и перстни, которые ты не снимала даже во время работы, пока руки не начали опухать, твои густо накрашенные глаза, твоя чёрная грива. Тебе — рубить головы, посылать корабли на Алжир, тебе — танцевать, припечатывая каблуками, опрокидывать амонтильядо, бросать бокал вдребезги о брусчатку, тебе — кастаньеты, дублоны… А вместо всего этого — я.

Мой долг был заведомо неоплатен. Чем я мог его искупить?

Я рисовал герб Гарсия. Ставил на дыбы львов, золотого с червлёным: в геральдике нет жёлтого цвета, а исключительно «золотой»; красный цвет называется «червлёнь» или «гёльз», по-латыни «пасть», раскрытая львиная пасть. Львы становились перед тобой на задние лапы. Червлёный цвет, он же гюльз или гёльз, — символизировал львиную храбрость, а золотой — благородство. Твою корону я щедро усыпа́л жемчугом и рубинами, и так усердно закрашивал полосы на саньере, что красный фломастер бледнел на глазах.

В холодильнике, в дверце, всегда стояла бутылка. Уровень в ней менялся непредсказуемо: только что полупустая — и снова полная — и на донышке. Мне хватало пол чайной ложки. С верхушки фломастера отколупывалась затычка, пипеткой закапывались пять-шесть-семь остро пахнувших капель. Из щёлочки между стержнем и корпусом выползала большая капля, выпуклая, прозрачная, с червлёным глазком, — и у фломастера начиналась новая жизнь, яркая, но короткая.

Я удостаивал себя высшей в мире награды, ордена Золотого руна. Пахнущей водкой червлёни хватало на то, чтобы закрасить языки пламени («эмаль, рубины»), которые разлетались от символического огнива. Звенья орденской цепи тоже стилизовались под инструменты для высекания пламени. Из присущей мне аристократической скромности я не надевал полукилограммовую золотую цепь, ограничиваясь простой муаровой лентой. Лента хранилась в нижнем ящике шкафа: красная, переливчатая, довольно широкая, с географическими разводами.

Я последовательно становился маркизом, ландграфом, эрцгерцогом — и готовился произвести себя в принцы, подняться на высшую из возможных ступеней: надо мной была только ты, королева-мамита.

Странно, но я не помню, чтобы в грёзах присутствовал король-отец. Ты никогда не затрагивала эту тему. Мне кажется — но я не знаю наверняка, и теперь уже не узнаю, — я думаю, что он был невысоким. Возможно, однажды ты проворчала или прокричала «в кого такой гамбалуй!» (такая орясина). Мне и самому не нравилось, что я длинный. Вообще, я был себе физически неприятен.

Итак, первое: вероятно, отец был невысоким. Второе: не смогу тебе толком объяснить почему, но он был связан в моём воображении с землетрясением — или с какой-то расщелиной или пещерой, возникшей после землетрясения. Можешь себе представить такую глупость? Я смутно припоминаю — или воображаю, — что когда-то очень давно ты сказала, что он «провалился сквозь землю», и я маленький это воспринял буквально. Больше мне не было предоставлено никакой информации, ни одной фотографии, ничего. И пожалуй, твоя политика оказалась разумной: не помню, чтобы в детстве тема отца меня сколько-нибудь занимала. Разве что иногда — почему-то обычно в школе, во время урока — подмывало вскочить и подбежать к окну, выглянуть: не стоит ли внизу… кто? Не знаю. Стоит и ждёт меня. И ещё где-то сбоку, как бы за границей зрения, в слепом пятне, мерцало предчувствие, что вот буквально сейчас, через минуту — кто-то позвонит в дверь, когда я буду дома один; или когда я возвращаюсь из школы, выйдет навстречу из-за поворота — и всё мгновенно изменится. Всё наконец встанет на место.

После того как ты укладывала меня спать, я, выждав, перебегал босиком, осторожно снимал шпингалет и приоткрывал окно — так, чтобы с улицы было заметно. И вот однажды…

В августе я заразился краснухой и провалялся три безвозвратных летних недели, а ближе к первому сентября, как назло, не осталось ни сыпи, ни температуры. Чувствовал я себя как-то блёкло, но ты прикрикнула, чтобы я не гандульничал, — ещё одно из твоих словечек, ни от кого я таких больше не слышал: мол, хватит гандульничать, в школу, в школу!..

В школе меня пошатывало, один раз я очнулся лежащим на парте — медсестра сообщила, что всё от быстрого роста. Действительно, в это лето я вытянулся (раньше всех одноклассников), моё тело казалось мне безобразным, стесняло и тяготило меня. Хуже всего было то, что я неожиданно стал высоким. Дети — сугубые формалисты. Маленького иной раз оставили бы в покое, а раз ты высокий — значит, большой. Большой, да ещё слабосильный — самая привлекательная добыча…

Так вот. Однажды в конце сентября, ночью — наверное, в час или в два — я проснулся. Пальцами ног дотронулся до деревянной спинки: кровать становилась коротковата. За окном шуршали мокрые листья, просвечивал через листья фонарь, по стене переворашивались тени… Вдруг буквально в трёх шагах от меня — у комода — тьма сгустилась в склонившийся силуэт.

Кто-то чёрный нагнулся над нижним открытым ящиком, запустил руку глубоко внутрь — и шарил.

От ужаса я онемел. Буквально: не мог выдохнуть, вдохнуть, глотнуть — и от этого испугался ещё истошнее. Может быть, всё-таки мне удалось выдавить какой-то писк или кровать заскрипела: человек метнулся ко мне и накрыл мне лицо, зажал рот и часть носа своей ладонью.

Не думаю, что он хотел меня придушить: скорее, просто хотел помешать мне кричать. Зажал крепко. Я мог кое-как дышать носом. Рука была жёсткая, чёрствая. Я совершенно одеревенел. Он чуть-чуть наклонился ко мне…

И тут случилось самое невыносимо позорное, о чём я ни тебе, никому никогда не рассказывал. Видимо, это и называется «стокгольмский синдром»… если он может развиться в считаные секунды.