Принц инкогнито - Антон Понизовский

Мне обожгло пальцы — и я понял, что мне больше не жарко, не тесно, я снова могу дышать.

Теперь следовало подумать о том, как уничтожить следы.

Прежде всего, нужно было проветрить. Надев на себя всю тёплую одежду, которая нашлась в комнате, и закутавшись в одеяло, я настежь открыл окно. Воздух был ледяной. Стараясь не слишком дышать, я попробовал оттереть бумажным комком (по-морскому «жвачкой») жёлто-коричневые пятна на подоконнике: пятна стали немного светлее, но не исчезли. Поразмыслив, я взял пузырёк из-под йода, поплевал туда, и поверх жёлтых пятен накапал остатки йода. Положил рядом пустой пузырёк. Якобы уронил, пролил йод. Что мазал?.. какую ссадину?.. завтра соображу.

За хлопотами я забыл про общежитие и про музыку. Когда запах выветрился, за окнами было тихо, черно.

Пожалуй, больше мне за одиннадцать лет нечего вспомнить. Однажды, нагнувшись за тапком, я понял, что наклоняться мешает живот. По пути в туалет остановился из-за одышки.

В твоём взгляде я иногда ловил… нечто очень похожее на уважение. Уважительную опаску. Как будто твой сын превратился в какое-то неведомое существо. Кстати, я подозреваю, что ты не до конца поверила в моё внезапное сумасшествие. Мне кажется, ты кричала и плакала, чтобы меня испытать, — и со временем, когда убедилась в том, что я последователен в своём решении, — ты просто приняла новые правила.

Это так?..

…Да, пока не забыл! (Я последнее время всё забываю.) Большое тебе спасибо за штаны, мне в них очень удобно. Я специально искал в интернете, зачем нужен такой миниатюрный кармашек, предлагались разные версии: для монет, для перочинного ножика, для презервативов, для золотых самородков… У меня ничего этого не было, но кармашек в результате очень пригодился.

В общем, спасибо. Вельветовые рубчики стёрлись, но штаны до сих пор очень хорошие, мягкие. И такого красивого, правильного геральдического цвета, гёльз.

Последние месяцы, которые мы провели вместе с тобой, остались у меня в памяти как самое лучшее, самое мирное время. Наши ежевечерние процедуры… Вообще, скрупулёзность была тебе совершенно не свойственна: раньше, когда приходилось следить за временем и регулярно кормить меня, мерить мне сахар, давление — да и просто ходить в магазин, мыть посуду, — ты постоянно срывалась, взрывалась… Но в последние месяцы стихла, со странной нежностью мыла и насухо вытирала мою ступню, между пальцев и пальчик за пальчиком, стригла ногти… как будто мне снова три года, пять лет.

После ванной мы перебирались к тебе на широкий диван, ложились рядом, смотрели что-нибудь по телевизору, неважно что. От тебя пахло кремом и старостью. И алкоголем. Ты не любила долго смотреть одно и то же, стреляла пультом, переключала каналы. На сине-чёрном экране текла светящаяся дорожка, потом распалась на блики. Показывали концерт в честь кого-то погибшего… из какой-то рок-группы: «Король и шут»?.. Queen?.. Беда с памятью. В тёмном зале — или это был стадион? — мерцали тысячи зажигалок. Камера быстро скользила над головами, над поднятыми руками, тысячи огоньков сливались в светящуюся золотую дорогу. Прядь волос упала тебе на лицо. Не отрывая взгляда от телевизора, ты её убрала.

Похороны помню смутно. Помню, гроб перекатывали по каким-то крутящимся трубкам, и одна трубка плохо крутилась и застревала.

Запомнились два небольших эпизода, не имевшие к похоронам непосредственного отношения. Во-первых, в этот день впервые за долгое время я вышел (точнее, конечно, меня вывели, почти вытащили) из подъезда: еле переставляя ноги, я одолел ступеньки, колени у меня подогнулись, я сел (меня водрузили) на лавочку. От свежего воздуха поплыла голова. Вот тоже загадка: ты регулярно проветривала мою комнату, густые кусты росли сразу же за окном, ветки скреблись в решётку (после того ограбления ты всё-таки установила решётки), — но стоило сделать буквально два шага от подъезда — и на улице воздух оказался совершенно другим. От него защипало в носу, как от хлорированной воды, голова закружилась. Ещё: земля между подъездом и лавочкой была не похожа на пол в квартире — она была мягкой. Забытое ощущение.

Поодаль, метрах в пятнадцати от меня, на трубе теплотрассы сидели два «ма́льца» и девушка, пили пиво, передавая друг другу очень большую — наверное, двух- или двух с половиной литровую пластиковую бутылку. Я и раньше, бывало, подсматривал с безопасного расстояния, из квартиры, скрывшись за фикусом, — но сейчас между ними и мной не было занавески, я был так же видим для них, как они для меня. От этого возникало чувство незащищённости и наготы, такое же острое, как вкус воздуха.

На заднем сиденье я не мог уместиться. Посовещавшись, меня кое-как втиснули рядом с шофёром «Ритуал-сервиса». В детстве я несколько раз ездил в машине, но никогда — на переднем сиденье. Шофёр был чем-то недоволен и гнал, тормозил грубо — эта быстрая езда и резкие приключенческие повороты мне нравились. По крыше нашей машины что-то стучало, и чем быстрее водитель гнал, тем чаще барабанило, как будто шёл дождь, — хотя за стеклом стоял светлый, солнечный день. Мы никак не могли обогнать фуру, которая, громыхая, неслась перед нами. Несколько раз промелькнул синий дым: я не понимал, откуда он может браться. Мы проскочили сквозь целую дымовую завесу, протянувшуюся через шоссе, — и я заметил рядом с дорогой в траве чёрные пятна; края этих пятен дымились, из-за солнца огонь почти не был виден — лишь кое-где выскакивали светло-оранжевые язычки. Жгли траву. Не знаю, зачем это делалось, — выглядело тревожно: совсем недалеко от чёрных проплешин уже начинались сараи, избы…

Вдруг навстречу нам полетели густые снежинки. Потом поредели. Одна снежинка прилипла к стеклу. Это было птичье перо. Я догадался, что грузовик, ехавший перед нами, сбил птицу: может быть, голубя или чайку. А когда мы приехали и меня извлекли из машины, я увидел, что по крыше стучала привязанная к антенне георгиевская ленточка.

Вот мои самые яркие воспоминания о дне твоих похорон. Стекловата торчит из-под оторванного рубероида: подогнув под себя ногу, сидит девушка, и напротив, верхом на трубе, два ма́льца. И второе: снег ясным солнечным днём.

Ни в какой Питер, видишь, никто меня не забрал. Когда тебя увозила скорая, ты взяла мои руки в свои, холодные и какие-то очень шершавые, толстокожие, и уговаривала (я по привычке смотрел невидящим взглядом, но внимательно слушал) — убедительно говорила, что тётя Розита поселит меня в новой комнате, мне будет там хорошо, я должен вести себя хорошо и т. д.

После похорон мне дали две бумаги, я их с удовольствием подписал (давно отработал витиеватую королевскую подпись, но как-то не представлялось случая употребить её в дело) — и меня привезли сюда, в психиатрическую больницу.

15 декабря 1908 года в пятом часу утра со спокойного, совершенно гладкого моря пришла волна и встряхнула все корабли. Вскоре стало известно про землетрясение. Подняв пары, «Цесаревич» вышел из Сиракузской бухты и лёг на север. Двум ротам были розданы сапоги и шанцевый инструмент: лопаты малые и большие, заступы, топоры, ломы, кирки, верёвки, свечные фонари, фляги с водой, мешки, носилки и прочее. Было приказано переодеться в рабочее платье. Погода испортилась: резко похолодало, налетал ветер с дождём.