Миры под лезвием секиры - Николай Чадович

— Зряшное дело! — Зяблик сильным ударом переломил свою доску о ближайший валун. — Тут сейчас человека от мешка с мукой не отличишь. Лучше обратно закопать. Пускай им общим памятником будет построенный в Серпухове вагон.

— Назад оглянись, — процедил сквозь зубы Смыков. — У ручья, в кустах…

Всего в ста шагах от людей, копошившихся среди холмов развороченной земли, стояли три мрачные монументальные фигуры, мало отличимые друг от друга, — лица топорные и невозмутимые, как у каменных истуканов, глаза закрыты тяжелыми веками, толстая слоновья кожа отсвечивает антрацитовым глянцем и висит складками, словно просторная грубая одежда.

— Варнаки? — прошептал Цыпф, видевший такое зрелище впервые.

— Они, сучьи дети! — голос Зяблика сорвался на хрип. — Работой своей любуются!

Пистолет он выхватил с той же стремительностью, с какой кобра наносит свой удар, но варнаки, как всегда, упредили человека — все три фигуры вдруг утратили объем, стали плоскими, словно фанерные мишени, по истечении контрольного срока поворачивающиеся к стрелку боком, и пропали.

Только очень зоркий глаз мог рассмотреть оставшееся на этом месте облачко черных хлопьев, похожих на превратившуюся в пепел бумагу…

Теперь спешить уж точно было некуда. Если несчастью суждено было случиться, оно случилось, и даже следы его успели остыть. Последний лучик надежды угас, когда они увидели пустой дверной проем, в котором болтался, зацепившись за единственную петлю, Веркин шифоновый шарфик (не то приветствовал возвращение ватаги, не то посылал ей последнее «прощай»).

Никаких других следов нападения в квартире не обнаружилось. На столе стояла сковорода с застывшим жиром, в котором уже копошились тараканы, по чашкам был разлит подернувшийся мутной пленкой морковный чай. Очаг хранил остатки тепла. Все вещи были на своих местах, даже чемоданчик с медикаментами, стоившими по нынешним временам весьма немало. Не хватало только обеих обитательниц этого скромного жилья.

— У-у-у, с-суки поганые! — Зяблик стукнул лбом в стену.

— Вы, братец мой, свои тюремные штучки бросьте, — сказал Смыков строго. — Лучше пошарьте здесь, пошарьте…

— Может, они просто погулять вышли, — осторожно предположил Цыпф.

— И дверь с собой прихватили! — ощерился Зяблик.

— Верно, дверь надо искать, — кивнул Смыков. — А вы, товарищ Толгай, что на это скажете?

— Вик авыр! — Чмыхало притронулся к левой стороне груди. — Здесь болит. Беда пришла.

Смыков начал обход с кухни. Зяблик — с прихожей. Цыпф ассистировал то одному, то другому. Толгай, чтобы не мешать, вышел на лестницу и, тяжело вздыхая там, повторял:

— Ачы хэбэр… Плохая весть…

По мере того как Зяблик и Смыков сближались, обмен репликами между ними терял профессиональный характер и все больше переходил на личности.

— Ну ответь, какого хрена нужно было Верку здесь оставлять? — наседал Зяблик.

— Для проведения оперативных мероприятий. С вашего согласия, между прочим,

— отвечал Смыков.

— Конечно, ты же всем нам мозги запудрил! Оставайтесь, Вера Ивановна! Надзора за Шансонеткой никто не отменял! Твои слова?

— Я и сейчас от них не отказываюсь, братец вы мой. Лучше вспомните, почему мы вернулись с опозданием. Не вино нужно было лакать на халяву, а назад торопиться.

Зяблик ничего не возразил, и это всем показалось странным. Было слышно, как он тяжело дышит и скребет чем-то по стене.

— Ну? — не выдержал Смыков.

— Нашел… — сдавленно произнес Зяблик. — Кажется, нашел.

Находка его представляла собой малозаметную дырку в штукатурке, окруженную венчиком мелких бурых брызг. При помощи бабушкиной вязальной спицы из дырки была извлечена почти не поврежденная пистолетная пуля. Еще пять минут спустя Смыков отыскал гильзу, закатившуюся под трюмо.

— Веркина работа? — с надеждой спросил Зяблик.

— Попробуй узнай теперь, — ответил Смыков, сдувая с латунного цилиндрика пыль. — Говорил же я вам, что метить надо свои патроны. Лишнюю зарубку напильником ленитесь сделать.

— На своем конце зарубку сделай! Теперь стало понятным и отсутствие двери. На ней унесли человека, насквозь прошитого этой самой пулей. В момент выстрела он стоял почти вплотную к стене прихожей, а затем упал головой к выходу, о чем свидетельствовали мазки крови на изодранных обоях. Если раненый имел средний рост, пуля угодила ему в грудь чуть повыше диафрагмы. Перевязали его обрывками простыни, окровавленные клочья которой вскоре нашлись под кроватью.

— Не могли эти гады далеко уйти, — сказал Зяблик. — С двумя бабами и доходягой особо не побегаешь.

— Любите вы, братец мой, всякие умозаключения с похмелья строить, — отозвался Смыков. — Искать надо, искать.

Все покинули квартиру и, разбившись на пары, приступили к осмотру прилегающей территории. Соседние дворы густо заросли сорной травой, но и тропинок вокруг хватало. Тут отличился сын степей Толгай, первым обнаруживший на одной из этих тропинок свежий окурок самокрутки со следами крови на изжеванном конце. В этом месте импровизированные носилки ставили на землю, а раненому дали курнуть — здоровый человек вряд ли оставил бы такой солидный бычок.

Понюхав его. Зяблик авторитетно заявил:

— Наркота какая-то… С табаком она и рядом не валялась.

Еще через пятьсот метров отыскались и двери. Они были аккуратно прислонены к стене полуразвалившейся пятиэтажки и еще издали посылали Зяблику издевательский привет. Когда подошли поближе, стало видно, что кровью намалевана лишь первая буква, а все остальные углем.

— Ого! — присвистнул Смыков. — «Зяблик, теперь ты наш». Как это понимать, братец ты мой?

— Куда же они доходягу дели? — не обращая внимания на его слова. Зяблик оглянулся по сторонам. — Под руки, что ли, повели?

Человеческий голос, раздавшийся со стороны кирпичных руин, заставил всех четверых мгновенно рассредоточиться за ближайшими укрытиями.

— Здесь я… здесь… — с натугой выговаривая каждое слово, произнес прятавшийся в развалинах человек. — Давно вас дожидаюсь… Думал, не придете… Уже помирать собрался…

— Выходи! — приказал Зяблик, целясь на звук.

— Не могу… Продырявила меня ваша баба, — человек закашлялся и забулькал горлом.

— Это вы, что ли, Моисеев? — удивленно спросил Цыпф.

— Я, Лев Борисович, я…

— Когда же ты, курва, ссучиться успел? — Зяблик от ненависти аж зубами заскрежетал.

— Ругаться-то не надо… Я уж, считай, в могиле лежу… Травку покуриваю… Из-за нее и не сдох пока… Сказать вам кое-что надо… Для этого меня и оставили…