Старые друзья - Жан-Клод Мурлева

Утро выдалось прекрасное. Мы катили то шеренгой, то цепочкой, и чувствовали себя свободными, счастливыми и еще полными сил, пока ближе к полудню вдруг не хлынул дождь. Прежде чем обнаружить открытое – о, чудо! – кафе возле Стиффа, мы вымокли до нитки. Судя по всему, месье Пак намеренно подшутил над парижанами. Меня так и подмывало поскорее вернуться домой, пойти к нему, выжать ему на голову свой свитер и сказать: «Ваш сад похож на помойку, вы конченый дебил, и от вас воняет!» Похоже, я начинал его ненавидеть.

Ночью мне удалось поспать всего пару часов, уже под утро. Признание Мары внесло раздор в нашу дружную компанию, а в моей душе поселило смятение. Разумеется, она попыталась сдать назад, воскликнув: «Я пошутила!» Разумеется, мы встретили ее слова смехом и продолжили игру, на ходу изобретая брачные союзы, в том числе между мужчинами. Но что сказано, то сказано. Если это шутка, почему ее объектом не стали Жан или Лурс? Почему она выбрала меня? Ни от кого из нас не укрылось, с каким чувством и с какой искренностью она произнесла эту фразу: «Я жалею, что не вышла замуж за Сильвера Бенуа». Мы все слышали, как звучал ее голос. Она как будто забыла, что она в комнате не одна; она как будто говорила сама с собой. Обо мне она говорила так, будто я умер или куда-то исчез. Но я был здесь, живой и здоровый, я сидел в двух метрах от нее, вооруженный парой глаз, чтобы на нее смотреть, и парой рук, чтобы до нее дотрагиваться. Всех нас посетила одна и та же мысль: либо она искусная притворщица, чего мы за ней не знали, либо она только что вывернула перед нами душу наизнанку. В обоих случаях, как выразилась бы Люс, в ней открылись непознанные слои.

Мне очень хотелось спросить у нее, что она думает на самом деле, но о том, чтобы сделать это у всех на виду, не могло идти и речи.

Хозяин кафе подал нам обжигающе горячий чай и оставил нас одних. Мы уселись за столиком, повесив на спинки стульев мокрую одежду. Разговаривать вчетвером было проще, чем впятером, – беседа не так уходила в сторону. Мы заговорили о Жане, раз уж его с нами не было, и пришли к общему мнению, что он – самый надежный товарищ, какого только можно себе вообразить, и с ним всегда приятно иметь дело. Я не собирался этого отрицать, поскольку тесно общался с ним на протяжении последних пятидесяти лет: мы вместе воевали против Мазена, вместе ездили в Клермон-Ферран для посещения злачных мест, делили одну комнату в студенческом общежитии, я был свидетелем у него на свадьбе, а он – свидетелем на моей, я крестил его сына, а он – мою старшую дочь, мы годами вместе ездили семьями в отпуск, я присутствовал на похоронах его матери, а он – на похоронах моей. Мы ни разу не ссорились. Я признался ребятам, что одним весенним днем он спас меня от серьезной опасности. Дело было в Монреале. Они захотели, чтобы я рассказал об этом подробнее. Особенно настаивала Люс, отличавшаяся повышенным уровнем любопытства.

Случилось это осенью 2001 года. Последние десять лет я жил с сознанием, отравленным сомнением, которое поселила во мне бабка: чей же я все-таки сын. Я поделился им с Розиной, и от изумления она чуть не хлопнулась в обморок. Неделю спустя она позвонила мне. Моя история ее потрясла, и она спросила меня, чего я хочу: узнать правду или продолжать жить в неведении. Я честно ответил, что меня бросает из крайности в крайность – то я сгораю от желания навести полную ясность, то даже боюсь об этом думать. Тогда она объяснила мне, что во Франции тест на отцовство посредством анализа ДНК проводится только по постановлению суда, зато в Канаде это очень простая процедура: достаточно представить в лабораторию образцы и заплатить нужную сумму. Так вышло, что я как раз собирался по делам в Монреаль. Розина взяла у нашего отца немного слюны (якобы по просьбе лечащего врача) и собрала у него с пиджака немного волос; я проделал то же самое со своей слюной и своими волосами. Мы отправили образцы бандеролью по почте, а на следующей неделе я вылетел в Америку.

В самолете, летящем над океаном, я сидел среди дремлющих пассажиров и думал не о предстоящей лекции и не об ответах на возможные вопросы читателей. Думал я совсем о другом. Вскоре я пересеку Атлантику и все-таки узнаю, кто именно сентябрьским днем 1951 года, то есть больше полувека тому назад, в постели или на заднем сиденье машины, на лугу или на лесной поляне, днем или глубокой ночью, нежно или грубо, торопливо или терпеливо, с разговором или молча, посеял в утробе восемнадцатилетней Жанны Рош семечко, которому предстояло стать мной. После откровений бабки я пытался прощупать на этот счет отца, но все мои усилия пошли прахом. Информацию из него приходилось выжимать по капле, да и та отличалась крайней неопределенностью. В конце концов моя назойливость ему надоедала и он говорил: «Прости, но твой дядька был не очень интересным человеком. Мы с ним плохо ладили». Когда в Монреале у меня выдался свободный день, вернее, полдня, я отправился в лабораторию, расположенную на улице Шербрук. Там тщательно проверили мою личность и вручили мне конверт с результатами теста. Я сунул конверт во внутренний карман пиджака, ближе к сердцу, и вернулся в отель.

Еще никогда я не переживал подобного смятения. Не меньше часа я просидел в кресле гостиничного номера, не в силах принять решение. Весь мой предыдущий опыт, все мои знания, весь мой ум оказались бесполезны перед поиском ответа на простой вопрос: должен ли я вскрыть конверт. Чем больше я взвешивал все за и против, тем ярче разгорались в моей душе сомнения. Что, если выяснится, что моим отцом был этот отвратительный тип, мой дядька? С другой стороны, оставался радужный шанс убедиться, что я – подлинный сын Жака Бенуа, человека, которого я глубоко любил, со всеми его достоинствами и недостатками. На меня навалилось чувство вселенского одиночества. И тогда меня осенило – надо позвонить Жану.

Я его разбудил. С учетом разницы во времени во Франции было два часа ночи. До меня донесся сонный голос его жены: «Кто это?» – «Сильвер, из Монреаля, – ответил он. – Спи». Мне пришлось подождать, пока он не перейдет в гостиную. Я объяснил ему, что происходит, и пожаловался, что не знаю, как поступить. Он спросил, вскрыл ли я конверт. Я его не вскрывал – он лежал передо мной на журнальном столике, словно начиненная динамитом шашка. Жан не раздумывал ни секунды: «Выкинь его немедленно! Ты меня понял, Сильвер?» Он говорил резко, даже грубо. Я еще ни разу не слышал, чтобы он разговаривал таким тоном. Я повесил трубку, спустился на улицу и двинулся вперед. Я шел, пока не наткнулся на мусорный контейнер достаточно большого размера, из которого ничего не смог бы достать – разве что нырнул бы в него с головой – и выбросил конверт, предварительно порвав его на восемь частей. Я испытал такое облегчение, что на обратном пути в отель заплакал. Меня охватило чувство, что я только что избежал страшного несчастья, которое навсегда сделало бы меня ушибленным страдальцем. Зато сейчас я освободился от тяжкого бремени, давившего на плечи и сжимавшего сердце. На следующий день я отправил отцу открытку с видами горы Мон-Руаяль во всем ее осеннем великолепии. Обычно в конце я ставил: «Целую, Сильвер». На сей раз я изменил формулировку на: «Целую, твой сын Сильвер». С тех пор я всегда подписываю свои послания ему только так.

Мара слушала меня с особенно пристальным вниманием.