Старые друзья - Жан-Клод Мурлева

– Помнишь, ты как-то приехала ко мне на велосипеде…

– Ты работал в курятнике.

– Да. Ты застала меня врасплох, и мне было ужасно стыдно.

– Знаю. Я поняла.

– Ты ведь из-за этого перестала со мной встречаться?

Она помотала головой:

– Нет, Сильвер. Я перестала с тобой встречаться потому, что я тебя боялась. Я тогда сказала тебе правду. Я от тебя сбежала.

– А Лурс? Его ты не боялась?

– Нет. По сравнению с тобой он был совсем не страшный.

Она засмеялась. Я заставил себя улыбнуться. Часы показывали четыре утра. Из-под прикрытого полотенцем ночника на нас падал слабый свет. Мне стало холодно, и я пошел к себе взять свитер.

Когда я вернулся, меня встретил исполненный отчаяния стон Демиса Руссоса: «Rain and tea-ea-ea-rs». Мы с Марой расхохотались. Я огляделся – нет ли поблизости барной стойки, за которой торчит вечная Танлетта. Нет, мы были одни. «I need an answer of love oooohhh…» Мы продолжали смеяться, но нас захлестнуло волной ностальгии.

– Если б ты только знала, Мара, как я тебя любил.

– Я знала, Сильвер. Ты же мне говорил. В тот последний день ты сказал мне: «Я влюблен в тебя как ненормальный». Я этого не забыла. И должна признаться, что…

Она заплакала. Ее прекрасное лицо исказила гримаса, и она спрятала его в ладонях. Я нежно их погладил. Прошло несколько минут, и она отняла руки от лица и улыбнулась мне:

– Прости. – Глаза у нее припухли и покраснели. Сейчас они не столько обжигали, сколько грозили затоплением. – Я должна тебе признаться… – она подхватила собственную незаконченную фразу, – что потом никто и никогда не говорил мне ничего подобного. Тогда я этого не понимала. Я думала, что это – обычное дело, чтобы тебе говорили такие вещи. Но это совсем не обычное дело. Я слишком поздно это поняла. Никто никогда не говорил мне: «Я влюблен в тебя как ненормальный». Это самые лучшие слова, какие я слышала в своей жизни, Сильвер. Я всю жизнь ждала, что кто-нибудь мне их скажет. Мне многое говорили, но никогда ничего подобного. Никогда и никто не говорил, что влюблен в меня как ненормальный. Никогда.

– А Лурс?

– Лурс вообще ничего не говорил. Лурс – это гора. А горы не умеют разговаривать. Когда я его бросила, он сказал только, что «немного расстроен».

Мы засмеялись. Она сунула руку под подушку, достала носовой платок, высморкалась и еще всплакнула. Я спросил ее, счастлива ли она. Она сказала, что не понимает вопроса.

– А то, что ты сказала позавчера? Ты просто так это ляпнула? На самом деле ты не жалеешь, что не вышла замуж на меня?

– Ну да, просто ляпнула. Вернее, отчасти ляпнула. Возможно, мне действительно надо было выйти замуж за тебя. Я не знаю. Откуда мне знать? Мы понятия не имеем, как сложилась бы наша жизнь. Зато сейчас все хорошо. Все прекрасно. Ты согласен?

Я не слишком убедительно кивнул и попросил еще раз поставить «Rain and Tears».

– Но ты хоть немножко меня любила?

– Да. Но по сравнению с тобой… В тебе бушевала настоящая буря. Не представляю себе, что ты во мне находил.

– Что нахожу.

– Что?

– Не «находил», а «нахожу».

– Перестань, Сильвер. Мне шестьдесят два года.

– Мадам, вам ни за что не дашь ваших лет.

– Перестань, ну пожалуйста.

Я объяснил ей, что причиной всему были ее глаза, и напомнил ей тот день, когда она попросила у меня ластик, смертельно ранив меня своим прямым взглядом. У меня в жизни, сказал я, было два события: первое случилось, когда я родился, а второе – когда на уроке математики она повернулась ко мне и пронзила меня взглядом своих черных глаз. В этом я ей поклялся. И добавил, что любил ее безумной любовью. Она снова заплакала, а потом выключила лампу и сказала: «Иди ко мне».

Я прикасался к ее сегодняшней коже, ища в ней память о том, какой она была раньше; я прислушивался к ее сегодняшнему дыханию, угадывая в нем ее прежнее дыхание; я находил ее и снова терял… То же самое происходило с ней. Мы исследовали друг друга, ласкали друг друга, сливались друг с другом, и нас почти не смущало, что наши тела стали немного дряблыми и кое-где покрылись складками и морщинами. Наши руки не чувствовали никаких ограничений – мы вообще не чувствовали никаких ограничений. Иногда на несколько волшебных мгновений мы становились собой прежними, наше прошлое оживало в настоящем, и время теряло над нами власть.

Я вернулся к себе незадолго до рассвета. Мне меньше всего хотелось, чтобы остальные увидели, как я выхожу из комнаты Мары. Дом спал. В узком коридорчике между двумя нашими спальнями стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь стуком дождевых капель по оконным карнизам второго этажа, но и он звучал все глуше, пока не смолк совсем.

Так завершился четвертый день нашей встречи.

Восхитительная неловкость: вы сидите за завтраком в компании, и среди ваших сотрапезников есть женщина, с которой вы провели последнюю ночь, но это должно остаться тайной.

Меня не покидало ощущение, что, несмотря на все наши усилия, мы с Марой выглядим так, словно держим перед собой шестиметровый плакат с надписью «Мы только что переспали». Стоило нам встретиться взглядом, и у нас над головами как будто раздавался трубный глас. Как только остальные ничего не замечали?

Лурс, Люс и Мара уезжали сегодня, на пятичасовом пароме. Жан согласился остаться со мной до завтра. Я собирался задержаться еще на день, до субботы.

Трое отъезжающих навели порядок у себя в спальнях, сложили вещи и для очистки совести даже приняли участие в уборке на кухне и в гостиной. Потом мы сели на велосипеды и покатили в Ламполь, сдать два велика, взятые напрокат. Вернулись мы пешком. Во время этой долгой прогулки мы чувствовали себя как наутро после бурной вечеринки: что-то вроде похмелья, хотя пьянки не было. Что-то неуловимо изменилось: возбуждение утихло, появилась усталость, окрашенная легкой грустью. В разговорах все чаще повисали паузы. Мара шла впереди рядом с Лурсом; они толкали один велосипед. Я видел их только со спины. О чем они болтали? Я шагал сзади, между Жаном и Люс – единственной из нас, кто сохранил живость и компанейский дух. Она рассказывала нам, как они с подругой ремонтировали свою ферму, когда у них прохудилась крыша. Она с таким правдоподобием изобразила симфонию капель и струек воды, падавших в пустые и в полные ведра сначала звонко, а потом со все более глухим и низким звуком, что мы как будто перенеслись в их дом и вместе с ними слушали эту ночную музыку. Мне очень понравилась эта история, и я испытал к Люс теплую благодарность, потому что самому мне сказать было нечего. Мне вообще не терпелось остаться наедине с Жаном – я знал, что с ним можно молчать часами, не чувствуя ни малейшей неловкости.