Работорговцы.Черный пролетарий - Юрий Гаврюченков

В дверь дальней камеры забарабанили. По галёре простучали каблуки надзирателя. Соловей сорвался со шконки, приник к кормушке. Душа встревоженного непонятной движухой зэка не ведала покоя. Шарафутдинову одновременно было интересно, кто кипишует, и при том хотелось, чтобы всё побыстрее улеглось и не возобновлялось.

Вместо этого непонятки нарастали. Цирик переговаривался с зэком, а затем лязгнул замок и скрипнули дверные петли!

— Всё страньше и страньше, — прошептал Асгат и затаил дыхание.

Он вытаращил глаза. С продола донеслись явственные звуки ударов, падения тела и борьбы.

Всё стихло. По галёре протопали подошвы, но не цириковские, другие. Клацнул замок. Сбежавший зэк открывал камеры!

В щель кормушки разглядеть ничего не удавалось, Асгат приник к ней ухом и обалдел.

— Подъём! — рявкнул незнакомый голос, не цирика Прохорова, нет.

Что-то проблеял растратчик купец Чекрыжин. Послышались смачные удары дубинки — Соловей по привычке сжался — жалобные вопли Чекрыжина, падение тела. Дубинка всё била и била. Скулёж перешёл в стон и утих. Раздался тяжёлый удар и противный громкий хруст ломаемого позвоночника.

«Кранты», — подумал Шарафутдинов. Встал и отошёл к окну. Следующая хата была его.

Шаги застучали по галёре.

— Э! — заорал из соседней хаты вор Никанор. — ЭЭЭ!!! Атас! Беспредел, начальник!

В ответ на крики о помощи из другой камеры засвистели. Тюрьма ожила, заулюлюкала, но человека за дверью это не остановило. Ключ провернулся. Шарафутдинов обалдел. На пороге стоял мент.

— Ты откуда, братуха? — только и нашёл что сказать Асгат.

Милиционер был самый настоящий, по полной форме, с резиновой дубинкой на ремне и с кобурой. Кобура была, как сразу просёк пограничник, не пустая.

Мент не ответил, профессионально крутанул измазанную в крови надзирательскую дубинку и шагнул через порог. Он был вполне обычный сержант с нагрудным знаком патрульно-постовой службы на груди. Лицо славянское, но мало ли в милиции славян? Он не был похож на взятого в плен. Это был самый настоящий сотрудник органов внутренних дел, находящийся при исполнении.

Только это исполнение капитану Шарафутдинову совсем не нравилось.

— Ты чего? Я свой. Капитан Шарафутдинов, в плену с две тысячи триста тридцать третьего года, — скороговоркой выпалил он.

— За капитана песец тебе, жулик, — обозначил милиционер, глядя на Асгата свирепо и неумолимо.

Соловей прижался лопатками к стене.

Мент бросился в атаку.

Здоровье у Шарафутдинова давно подкачало, но тело помнило боевые навыки. Соловей принял мента ногой в живот. Отпихнул, поднырнул под удар, встретив дубинку подставленной рукой, той же левой ухватил за рукав, правой до самого плеча поддел под мышку, развернулся, подсел, подбивая задом, и швырнул через спину. Бросил хорошо, как ударил об пол. Милиционер хакнул. Из него вышибло весь воздух. Дубинка выпала из разжавшихся пальцев и покатилась. Соловей ногой отправил её под шконку.

«Пистолет!» — засела в голове мысль, и других мыслей, кроме неё, не осталось.

Шарафутдинов упал на колени, расстегнул кобуру, выхватил ПМ. Глазам своим не веря, оттянул затвор, дослал патрон в патронник. Противник сипел, засасывая воздух в отбитые лёгкие. Асгат, не обращая на него внимания, вытащил запасной магазин, сунул в карман. «Ремешок!» Проклятый карабинчик заколдобило. Асгат дёргал, а тот никак не желал отцепляться.

Капитан пограничных войск знал одно — тревогу уже объявили, сейчас прибегут надзиратели, откроют дверь на этаж. У него будет пистолет, а у них нет. И тогда начнётся веселье.

Шарафутдинов не думал, откуда в строго охраняемой тюрьме города Владимира взялся сержант МВД Татарстана в форме и при оружии. А также почему милиционер забивает насмерть осужденных.

По трапу уже грохотали сапоги цириков. Соловей наконец справился с карабином. Пустой ремешок полетел на пол, когда мент неожиданно приподнялся, рванул на себя и сгибом руки взял на удушающий захват.

Асгат захрипел. Стрелять было неудобно. Он саданул противника локтём в голову, но получилось слабо. Гад уже основательно сдавил горло, перед глазами поплыли точки. Шарафутдинов двумя руками оттянул душащее предплечье и с отчаяния впился зубами в волосатую кисть.

Надзиратели ворвались в камеру и с перепугу били вооружённого короткостволом особо опасного Соловья-разбойника, пока он не испустил дух.

От дороги, ведущей мимо Централа, до ближайшего забора было порядка ста саженей плюс-минус лапоть. Ближе к тюрьме никто не желал селиться, и целая сторона улицы пустовала. Именно там собрался пикет наиболее стыдливых представителей образованного класса.

Выразители общественной совести всех возрастов, среди которых находились девушки, женщины и даже бабы, выстроились в шеренгу как безлоточные частники на рынке. Пикетировали здание городской администрации молча. Разум в правовом сознании стал пробуждаться, и появилась опаска отхватить дубинала за крики и вызывающее поведение. Потому держались скромно, но неравнодушно. Стояли кто со скорбными, требовательными гримасками, кто улыбался с лёгкой, непринуждённой дерзостью прямо в лицо цепным псам режима, прижимали к груди листы чертёжной бумаги с крупно намалёванным значком решётки — «#».

— Подлые уловки слабых людей, — пробурчал Князев, обозревая с крыльца сброд.

— Есть такая профессия — укоризну воплощать, — заметил стоящий рядом Щавель. — Им кто-то платит. Проверишь, узнаешь, потом доложишь светлейшему.

Командир был одет по-походному. Со сборами проволынились, солнце уже поднялось и светило в лицо пикетчикам. Шеренгу демонстрантов озаряло как дуговым прожектором, хоть сейчас выноси на крыльцо пулемёт и расстреливай, зато фасад административного корпуса отбрасывал густую тень, и находившиеся там фигуры командира опричников и начальника тюрьмы казались правозащитникам сгустками мрака.

Ворота Централа стали медленно отворяться. Интеллигенция содрогнулась. «Не по нам ли звонит этот колокол?» — разом возникло предположение в головах собравшихся. Думали одинаково. Недаром все они были единомышленниками. Дальше — больше! На улицу начали выезжать конные ратники. Правда, не в доспехах, а в пыльниках, но все неполживые люди знают иезуитское коварство цепных псов компрадорского режима. Интеллигенты с дрожащими коленками подались назад. Девушки устояли, а с ними бабы и женщины. Студенты нерешительно поглядывали на заборы, прикидывали, успеют ли? Зрелые несогласные избрали путём отступления проулок, по которому было удобно бежать с гордо поднятой головой, зная, что всадник там не проедет.

К их великому облегчению, дух которого ощутимо повис в воздухе, опричники не собирались атаковать, а выстраивались на улице в колонну по двое.