Кодекс 632 - Жозе Родригеш Душ Сантуш

Томаш хмыкнул.

— Проще говоря, она не пускает вас на порог.

Молиарти виновато вздохнул.

— Точнее не скажешь.

— Что же нам делать?

— Наверное, вам придется навестить ее самому.

— Мне?

— А кому же еще? Вы не знакомы. Она даже не заподозрит, что вы работаете на нас.

— Простите, но это исключено. Я не стану обманывать вдову.

— А что вы предлагаете?

— Все очень просто. Пойдите к ней, извинитесь и объясните ситуацию.

— Это, к сожалению, совсем не просто, наша размолвка чрезвычайно затянулась. Идти придется вам.

— Нет, я не могу. Не представляю, как можно обманывать пожилого человека, только что…

Молиарти преобразился внезапно и жутко. Вместо славного и чуточку бестолкового парня, бескорыстного любителя истории перед Томашем предстал хладнокровный и расчетливый делец.

— Том, вам платят две тысячи долларов в неделю и обещали премию в один миллион, если вы разберетесь с делом Тошкану. Вы хотите получить эти деньги?

Потрясенный резкой переменой в настроении американца Томаш едва смог выговорить:

— Хочу… Конечно, хочу.

— В таком случае ступайте к fucking вдове fucking профессора и выцарапайте у нее fucking бумаги! — злобно пролаял Молиарти. — Вам все ясно?

На несколько мгновений Томаш онемел, с ужасом глядя на своего только что такого учтивого собеседника, но растерянность тут же сменилась гневом. Норонья чувствовал, как ярость поднимается из самых глубин его нутра, клокочет в горле, жаждет вырваться наружу. Лицо Томаша пылало, на щеках выступили багровые пятна. Больше всего ему хотелось немедленно вскочить и поскорее уйти. Беспомощно оглядываясь по сторонам, португалец словно впервые заметил в двух шагах от скамейки надгробие Фернанду Пессоа; чтобы дать себе передышку, он поднялся и приблизился к могиле. На сером камне были высечены строки Рикарду Рейса.

В какой-то момент, вдохновленный примером великого соотечественника Томаш собирался высказать мерзкому янки все слова, что жгли его гортань, и навсегда уйти. Однако первый порыв миновал, и он заставил себя рассуждать спокойно, холодно, здраво. Истинное величие — удел немногих счастливцев; у них нет больных дочерей, которым нужна операция на сердце и частные уроки; их брак не омрачен вечным страхом за судьбу потомства, они смотрят в будущее без дрожи. Две тысячи долларов в неделю — это приличные деньги, что уж говорить о премии в миллион. Чтобы ее получить, нужно всего-навсего распутать загадку проклятого Тошкану. Томаш знал, как ему поступить.

Он взял себя в руки. Вернулся к скамье, смирный, побежденный, и объявил американцу:

— Я согласен.

Крошечные капельки воды бежали по гладкой зеленой поверхности листа, собираясь в одну большую каплю. Капля все росла, разбухала и в конце концов переливалась через край листа, падала на жирную мокрую землю. За ней уже спешила другая, следом третья, и еще, и еще; сумрачное небо роняло хрустальные слезы, плача по солнцу в глухую зимнюю пору.

Томаш наблюдал печальную картину, сидя за столом над остатками завтрака; рассеянно глядя на улицу, он пытался разрешить внезапно возникшую дилемму, от которой зависело дальнейшее течение его жизни. Констанса ушла десять минут назад, сегодня была ее очередь отвозить Маргариту в школу. Томаш думал о них обеих и еще о Лене. Он понимал, что ступил на опасный путь, и можно лишь догадываться, куда эта кривая дорожка его заведет. Норонья нарушил супружескую верность впервые в жизни, и теперь его снедали противоречивые чувства. Его терзало невыносимо острое чувство вины перед больной дочкой, перед женой, которая так нуждалась в его поддержке, перед своей студенткой, девчонкой на пятнадцать лет его моложе; и все же в глубине души он понимал, что никакая она не девчонка, а взрослая, красивая, раскованная женщина, знающая цену своей красоте и силу своих чар. А что ему оставалось делать? Он ведь мужчина, а какой мужчина устоит перед соблазном? Томаш горько вздохнул. Верно, сказал он себе, ты мужчина; тем тяжелее груз ответственности, который на тебе лежит. Как он мог отказаться от собственной воли, превратиться в жалкую марионетку в руках женщины, пусть даже самой прекрасной и соблазнительной в мире? Как мог пойти на поводу у своего тела, подчиниться капризу плоти, поступить так беспечно, так нелепо?

Томаш закрыл глаза и потер кончиками пальцев виски, будто надеясь вернуть мыслям привычное ровное течение, разогнать внезапно охватившее его душевное смятение. Ему вдруг открылась правда, во всей своей неприглядной ясности. Совесть терзала и мучила, услужливо подсказывала все новые сомнения, страхи и дилеммы, рисовала в памяти картины недавнего падения, заставляла чувствовать себя грязным развратником, предателем самых близких и дорогих ему людей. Что же в действительности произошло? Неужели все дело в сладости запретного плода? Или это прощальный подарок уходящей молодости? Или секс, просто секс и ничего больше? Томаш вновь и вновь истязал себя вопросами без ответа, пытался проникнуть в самые глубокие, темные, недосягаемые закоулки собственной души.

Нет.

Не так. Это был не просто секс. Как ни тяжко это признавать. Будь это просто секс, все закончилось бы в первый же день, когда в разгар дружеского обеда они набросились друг на друга, словно изголодавшиеся хищники, и все не могли насытиться; будь это просто секс, они, пристыженные и растерянные, поспешили бы разомкнуть объятия и поскорее расстаться; на смену утоленной похоти пришли бы опустошение и горечь. Томаш больше никогда не вернулся бы в квартиру шведки, не ждал бы с нетерпением конца рабочего дня, чтобы увидеться с ней, и их свидания не вошли бы в привычку, не превратились в сладостную рутину.

С Леной он мог воплотить в жизнь самые дерзкие из своих фантазий. Томаш где-то слышал, что пышногрудые женщины холодны и неумелы в постели; что ж, если это и было правдой, Лена оказалась прекрасным исключением. В минуты близости она была страстной, ловкой, изобретательной, умела ублажить партнера, не забывая о себе. При этом шведка оставалась неприхотливой и нетребовательной; она проявляла живой интерес к тому, как продвигается дело Тошкану, но не расспрашивала Томаша о семье и не пыталась удержать, когда по вечерам он собирался домой. Ежедневные встречи с Леной давали профессору головокружительное ощущение свободы, помогали на краткий миг убежать от проблем, дарили радость плоти.

Прихлебывая из чашки холодное молоко, Томаш с удовольствием повторил про себя только что найденную формулу. Радость плоти. Вот что это было. Лена превращала его будни в праздники; она сама была праздником, длившимся ровно два часа, во время которых не существовало ни больной дочери, ни непомерных обязательств перед женой. Эта девушка обладала способностью впитывать скучные дневные заботы, как губка впитывает воду. Она дарила благодарному любовнику бесценную возможность отрешиться от тревог. Благодаря Лене, Томаш по-новому взглянул на собственную жизнь; она пробудила в нем новые чувства, помогла испытать новые ощущения, убежать от страхов, разрешить противоречия, отдалиться, чтобы лучше понять. Пока Лена была рядом, Томаш мог отдохнуть от своей вечной спутницы, грызущей тревоги; их отношения стали чем-то вроде убежища, волшебной страны, где всегда светило солнце и не было ни забот, ни печалей.